Padma

Отрывок из романа “Лилии“      

 

Часть 1. 

ОнОна

 

Ибо оно уже близко, огненное светило, – его  любовь приближается к земле! Невинность и жажда творца – вот любовь всякого солнца!

Смотрите же на него, как оно нетерпеливо подымается над морем! Разве вы не чувствуете жадного, горячего дыхания любви его? 

Морем хочет упиться оно и впивать глубину его к себе на высоту – и тысячью грудей поднимается к нему страстное море.

Ибо оно хочет, чтобы солнце целовало его и упивалось им; оно хочет  стать воздухом, и высотою, и стезею света, и самим светом!

Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»

 

Они встретились в ноябре. Зима неумолимо приближалась, она обещала быть долгой, и мир печально оплакивал свой скорый конец тяжёлыми каплями осеннего дождя.

Он взглянул на Неё и осознал вдруг, что предназначен для Неё, а Она – для Него, что Они суждены друг другу, осуждены друг на друга – пожизненно.

Эту глубоко пустую чашу Ему предстояло испить до дна. Пустота зияла, манила. Земля уходила у Него из–под ног, таяла, плавилась, растекалась водой; волны несли его, захлестывали, накрывали с головой – несли к Ней.

У Него не было выбора.

И это был ужас, дикий ужас; и это был восторг, сплошной восторг.

Им овладело чувство беспомощности и обречённости. Он спросил: а как же Моя свободная воля?

Наверху кто–то рассмеялся. Наверху, а может быть, внизу.

Она посмотрела на Него и сказала:

– Привет. Сними очки.

Он вздрогнул. О чём Она просит?! Он никогда не снимал чёрные очки, и в зеркало на Себя не смотрел – не мог. У Него на лбу были рога. Кто–то сказал бы: просто сросшиеся брови, очень густые чёрные брови, но Он чувствовал, Он точно знал: это не брови, это рога.

Он медлил.

Она настаивала:

– Пожалуйста! Ну пожалуйста! Хочу Тебя увидеть!

Он нехотя подчинился.

– О–о–о! – простонала Она. – Сатана! Да Ты просто Аццкий Сотона!

Как Она Его назвала? Откуда Она знала?!!

Он посмотрел Ей в глаза и понял: всё. Всё кончено. Ещё ничего не началось, но уже всё было кончено между Ними. Определено, взвешено, измерено.

Оставалось только сыграть Свою роль.

Она тоже это знала. У Них не было выбора.

Нет, выбор был – быть вместе или не быть вовсе.

– Знаешь что? – сказала Она. – Я свободна, не принадлежу никому и ничему. Хочешь взять Меня Себе? – спросила Она.

Он хотел. Более того, Ему казалось, что Он в жизни ничего так не хотел. Его лингам, которому раньше всё было пофиг, которому любые красотки были чисто по хую, вдруг встрепенулся, встал по стойке «смирно», и, как стрелка компаса – на север, решительно указал на Неё.

Да, да, вот Эту мы хотим. Давай, хозяин, действуй.

Он хотел Её, но соглашаться сразу было нельзя. Она должна была умолять, чтобы Он снизошёл до Неё.

Он проронил:

– Не знаю, насколько это Мне интересно. Надо подумать.

Она посмотрела на часы:

– На раздумья у Тебя три минуты.

Припёртый к стенке, Он заорал:

– Если – это – будет – то только на Моих условиях!!! Слышишь?!!

– Разумеется, – улыбнулась Она. – Конечно. Как скажешь.

– Тогда проси как следует!!!

Она взяла Его руки в Свои и, нежно, робко глядя на Него снизу вверх, попросила:

– Умоляю: позволь Мне быть Твоей! Пожалуйста!

– Ладно, – бросил Он. – Так и быть. Уговорила.

Он происходил из очень хорошей семьи, но эта семья была Ему родной только наполовину. Он был Сын Вдовы: Его мать, Мария, женщина редкой красоты, великолепная стройная брюнетка, вышла замуж за Его отчима, когда Ему исполнилось три месяца.

Мать так и не сказала Ему, кем был Его отец – ни Ему, ни кому–либо еще. Сказала только, что Его отец умер.

Он родился в Стране Ангелов, в Девичьей Голове, в седьмой день пятого месяца года подземного змея. Родился непорочно: Его матери сделали кесарево сечение. Плод был довольно крупный и неестественно тяжёлый, почти в три раза тяжелее нормы. Операцию провёл Его отчим: он был врач, акушер–гинеколог, очень известный и дорогой. Простых женщин он не пользовал, но необычные роды его интересовали, а эти роды были весьма необычны.

И роженица, хоть и простая женщина, просто Мария, была особенной: таких красавиц отчим ещё не видел, даже не знал, что такие есть. Беременность её нисколько не портила, наоборот – словно освещала изнутри.

Отчим попался сразу: такую он упустить не мог. И не хотел.

Он сам вытащил пасынка, едва не уронил – тяжёлый–то какой! – и чертыхнулся.

– Вот дьявол!!!

Пасынок усмехнулся про Себя, подумал: вот и познакомились.

Его отчим Джозеф женился на Марии против воли своих родных: Она была чужестранка, одинокая, нищая, с младенцем на руках. Но отчим был человек состоятельный и мог её себе позволить. Он спас её от нищеты.

У Джозефа были огненно–рыжие волосы, почти красные. Очень густые, жёсткие, грубые, как пакля.

Мать Мария честно расплатилась по счетам, родив отчиму двоих сыновей, морковно–рыжих, веснушчатых, похожих на отца как две капли воды – Люка и Мэтью. 

И еще она родила дочь, Каму. Похожую на Старшего Брата. Самого старшего.

Кама была брюнеткой, как и Он, как их мать, только глаза у них были разные.  Чёрные, влажные, маслянистые, земные – у матери; желто–карие, янтарные, огненные, тигриные – у дочери. И светло–синие, небесные – у Сына.

И у матери, и у Камы были не рога, а изящные, тонкие, выгнутые дугой брови.

Архетип может воплощаться. Выбирает подходящее тело, подходящую судьбу – и бац! Готово. Есть аватара.

Его семья была воплощением архетипов, воплощенным архетипом, святым семейством.

Мать, Мария. Святая.

Отчим, Иосиф. Святой. Отец отцов. Доминатор № 1. Демиург.

Братья, Лука и Матфей. Евангелисты. Святые. 

Сестра, Кама. Мария Магдалина. Святая шлюха.

Они все были святые.

И только Он был Аццкий Сотона.

И ужас, тихий ужас, Зверь из бездны.

Урод.

В семье не без урода. Даже в святой семье.

В детстве Сатана был очарователен: пухлый, кудрявый ребёнок, очень талантливый, игривый, весёлый, просто черноволосый ангелочек. Всеобщий любимец.

Но детство прошло, и начался переходный период. Ломало Его жестоко, это был кошмар, Он не вспоминал об этом без содрогания. Кудряшки выпали, как молочные зубки, и мягкие бровки – тоже. Вместо них полезла чёрная, негнущаяся колючая проволока – на голове и переносице. Проволока росла, пробивая кожу; это было больно, шла кровь, все чесалось и воспалялось. Он мучился страшно.

Вдобавок ломался голос, перестраивалось тело; Он выглядел ужасно и искренне считал себя уродом. Из зеркала на Него смотрело тощее, долговязое, нескладное чудище с торчащими во все стороны спутанными патлами, воспалёнными красными глазами и раскалённым, пылающим лицом, покрытым гнойниками размером с вулкан.

Кошмар.

Вся Его весёлость пропала: Он стал мрачен, угрюм, груб, просто невыносим. Всех дичился, стыдился, прятался в Своей берлоге.

Он не выносил унижений и не терпел насмешек; когда сверстники зубоскалили над Ним – сразу лез драться. Без предупреждения, без объявления войны. Рука у Него была тяжёлая: все летели и свистели.

Вскоре Его стали обходить за километр.

Он разбил все Свои зеркала, в чужие старался не смотреть, поэтому не заметил, как, когда в Его внешности произошли перемены. Он почувствовал это по взглядам окружающих: если раньше на него смотрели с презрением, с оскорбительной жалостью, то теперь – с ужасом.

С ужасом и восхищением.

Он стал красив, очень красив, но эта красота была страшной: она притягивала и отталкивала одновременно. Нечеловеческая красота.

Зверь дорос до двух с лишним метров, отяжелел до двух с лишним центнеров, и на этом остановился. Он был строен, скроен ладно, сшит крепко: белые нитки нигде не торчали. Кто бы Его ни сделал таким – это была хорошая работа, полностью завершённая, совершенная; работа на совесть, от души. Тело Зверя было идеально симметрично и пропорционально, что встречается очень редко. Симметрия несовместима с жизнью: у покойников симметричные лица.

Впрочем, некоторая асимметрия в Его внешности имелась, потому Он был жив.

Жизни Ему придавали разноцветные глаза: правый – бирюзовый, цвета морской волны, а левый – небесно–голубой. Пучина морская, и лазурь небес, и зияющие черные дыры зрачков. Большие глаза, очень большие, с длинными чёрными ресницами.

Крупный алый рот, словно кровью вымазанный, с чуть вывернутыми губами. Чувственный рот.

Жёсткие прямые волосы, очень густые, длинные, иссиня–чёрные и блестящие, тяжело и мягко обнимающие голову, плечи и спину. Древнеегипетский парик. Шлем воина.

Правый висок – белый, седой. Ледяная проседь, айсберг в океане черноты.

Чистая, светлая кожа: Он не был смуглым, не был грязным. Никакой грязи, никакой серости, только чёрное и белое. Чисто чёрное так же чисто, как и чисто белое.

Ночное небо, звёзды, белый снег, полярное сиянье глаз, огненный рот…

И сросшиеся брови – чёрный зигзаг, рассекающий белый лоб. Рога.

Точнее, один рог.

Единорог.

Увидев Себя в зеркале, Он ужаснулся.

И восхитился.

3

Она привела Его в свою квартиру–студию, в свою мастерскую. Он ощутил там сильный аромат, одновременно притягивающий и отталкивающий: в углу комнаты в напольной вазе стояла ветка бело–розовых лилий. Семь цветов на стебле; нижние раскрыты, верхние плотно сжаты.

Он не любил лилии. Их бутоны казались белоснежными, девственно–невинными.  Раскрывались они долго, томительно медленно; толстые,  мясистые лепестки тревожно наливались краснотой, сладострастно выгибались назад, бесстыдно обнажая торчащий вверх пестик с капелькой сока на головке.

И этот одуряющий, тяжелый, острый запах, одновременно омерзительный и привлекательный…

Чей воспалённый мозг объявил эти порочные цветы символом невинности? Если невинность пахнет падалью, как же тогда смердит грех?

Он не любил лилии, он предпочитал лотосы; Ей нравилось и то, и другое.

Она показала Ему свои картины.

Он смотрел на них с восхищением: они были роскошны. Огромные, яркие, покрытые золотом, и серебром, и медью, и драгоценными камнями… Все линии рисунка были уверенными и точными; детали были отделаны очень тщательно. Что бы Она ни делала, Она всегда стремилась достичь предела совершенства.

Ом гате, гате, парагате, парасамгате…

Бодхи.

Сваха.

Он Её понимал: Он тоже был перфекционистом. Они оба не могли заниматься чем–либо с прохладцей, спустя рукава: любое дело надо было делать идеально – или не делать совсем.

Всё или ничего.

И всё, и ничего…

Достичь предела, выйти за предел.

Её картины горели, сияли, сверкали, переливались, искрились; они возбуждали и манили Его, потому что в каждой работе Он видел частицу Себя. Все персонажи Её картин чем–то неуловимо и неопредёленно походили на Него: или крупным кроваво–красным ртом, или удлинёнными, чуть раскосыми солярными глазами, или роскошной гривой волос. У них были Его руки, Его ноги, Его тело; это всё был Он.

Он и Она.

Он всех их рассмотрел; в дальнем углу мастерской лицом к стене стояла еще одна картина, последняя.

Он подошёл, перевернул картину и содрогнулся: это был Его портрет. Без всякой неуловимой неопределённости, беспощадно точно, прямо в цель. Он восседал на золотом троне, в  чёрной короне; за Его головой сияло крылатое солнце.

 Картина была десятилетней давности: Она написала её первой. Её первая и Его последняя картина.

 

Десять лет назад! Он был подростком, а Она уже все знала.

У Него не было выбора.

Ему стало не по Себе; Он поискал, куда бы сесть, не нашёл: единственное кресло в мастерской было завалено книгами. Она много читала.

Она сбросила книги на пол, сказала:

– Садись. Прошу Тебя.

Помедлив немного, Он сел.

– Что скажешь?

Он долго молчал.

– Супер, – наконец ответил Он. – Для бабы… Просто роскошно.

– Пердеть – так пердеть, – был ответ.

Он вздрогнул. Откуда Она знала?! Это было Его выражение.

Она так никогда не говорила. Она была хорошая девочка. Плохая хорошая девочка.

Он был плохой мальчик. Хороший плохой мальчик.

Белочёрный и чёрнобелая.

Она сказала:

– Я хочу Тебя вылепить. С натуры.

Установила на станок прочный и гибкий каркас для бюста, взяла плотный ком красной глины, принялась разминать его.

Он смотрел, как Её маленькие крепкие руки безжалостно мнут красную глину, превращая её в аморфную массу, и с ужасом чувствовал, что Она мяла не глину, а Его; Его самого Она лишала твёрдости и формы, уничтожала, растворяла в Своём первозданном хаосе, превращала в хаос, чтобы потом воскресить, возродить, воссоздать. Сделать совершенным, безупречным, самым лучшим.

Сделать шедевром, произведением искусства. 

Не прерывая работы, Она сказала:

– Нам нужно все обсудить.

– Да, – ответил Он. – Говори.

– Сначала – об именах и стоп–словах. Как к Тебе обращаться?

– Вы, Господин.

– Нет, – поморщилась Она, – Мне это не нравится. Господ много, а Ты – один. Я буду звать Тебя Солнцем. Господ много, а Солнце – одно. И Я буду говорить: Ты – Солнце. Видишь ли, к богу на «вы» не обращаются.

Это было ново, но Ему очень понравилось, и Он согласился.

– Но иногда, – лукаво сказала Она, – Я буду звать Тебя Господином и Повелителем. Тебе это идёт, очень идёт.

И Он снова с Нею согласился.

– Я тоже придумаю Тебе новое имя, – сказал Он. – Теперь у Тебя будет новая жизнь и новое имя. Я Сам Тебя назову. А старое – забудь.

 

(19 оценок, среднее: 4,42 из 5)

Загрузка…