Ольга Романова

Отрывок из фантастических рассказов “Игра в Апокалипсис”

Час волка

 

«Часом волка» психоаналитики называют время, когда человек, оставшись один, подводит итоги.

Википедия

 

«Час волка» – промежуток времени с 4 до 5 утра, в который максимальны проявления депрессии».

Современная психиатрия

 

«Как лукавый силён – вот он к чему меня подвигнул!» 

Н. В. Гоголь

 

Я проснулся внезапно, как просыпаются испуганные птицы. 

«Где я?» 

Белый, щемящий свет от края до края: повсюду, кругом; я, запертый в сфере, – бедный мотылёк, ломающий крылья о солнце. Ни конца, ни начала, лишь вечность, где-то внутри, гудит механическим: «У-у-у-у». 

«Я умер».

Мысль едва прикоснулась к сознанью краем крыла. Кыш, проклятые вороны…. 

– Простите, – вдруг извинился кто-то. – Вы будете крайним?

Вздрогнув, ответил:

– Да. 

«Это сон».

– Как вы думаете, долго придётся стоять? 

– Не знаю.

«Нужно проснуться».

– Правильно, глупый вопрос, – рассмеялся кто-то. – Время – земное понятие. 

«Всё же я – умер».

Вечный, слепящий полдень падал откуда-то сверху, отражаясь от густого пространства мириадами солнц. Я пытался увидеть, пробираясь глазами сквозь свет.

«Слепец».

– Наденьте очки, – посоветовал кто-то. – Всю жизнь вы смотрели на мир сквозь тёмные стёкла, не удивительно, что ваши глаза не видят.

– Но у меня нет очков.

– Следуйте за своим носом, молодой человек, – скрипнул над ухом женский прокуренный голос.

Толпа загудела:

– Человек без очков не может быть человеком. Видать, он шпион. Больной. Тунеядец. Не наш он, товарищи, не наш-ш-ш….

Я поспешно дотронулся до носа: очки были на месте. 

«Как же я их не заметил?»

– Привычка, будь она неладна, – кто-то как будто читал мои мысли. – Живём по привычке, думаем…, и ладно привычка была бы масштабной, но нет, плещемся на мелководье, от этого и правда у нас какая-то своя, грязная, как Саврасовский тающий снег.

– Вы что, художник?

– Что вы, батенька, бог миловал…. 

Я снова мог видеть. Кто-то, оказался высоким, седовласым мужчиной за семьдесят в белой длинной рубашке и белой панаме, без брюк. Я поймал себя на мысли, что меня нисколько не удивило отсутствие брюк на человеке почтенного возраста. Сам я был в том, в чём уснул: голым, стыдливо прикрытым измятою простынёй.

– Позвольте представиться, – старик протянул мне руку, – Учитель. А вас как звать-величать?

– Николай…, простите, писатель. 

– Хорошее имя, Коля-писатель, нужное.

– Где мы?

– В очереди, как и все здесь.

– И за чем стоит эта очередь? 

– Кто за чем. Я вот стою за смертью. Что вам здесь нужно, на этот вопрос сами ответьте.

– Я спал….

– Вы проснулись, – уже хорошо. 

– Что это за место?

– А что вы видите?

– Бесконечную пустыню: ни травинки, ни кустика. 

– Значит, вы так решили. Я вот стою по колени в воде, на берегу печального озера и наблюдаю, как солнце медленно садится за горизонт. Поверьте, ничего более прекрасного я в жизни не видел. Взгляните на ту красотку, – он указал на молодую блондинку позади нас в платье из чёрного шёлка, на бледном лице которой пылали алые губы. – Она всё время кому-то машет, как будто прощается.

– Она на вокзале.

– Скорее всего. 

Я шёл в потоке. Огромная масса человеческих тел, жирной гусеницей, растянулась от края до края пустыни, волнуясь и дрожа от каждого многомиллиардного шага. Я был потоком: мутной, грязной рекой человеческих мыслей и дел.

«Я не готов».

Я жил как все: разбрасывал камни, думая, что впереди целая жизнь. Верил ли я? Скорее надеялся, и всё откладывал: потом, потом…. 

«Дурак».

– Как вы думаете, – прервал мои размышления Учитель, – бог реальный персонаж?

– Почему вы спросили?

– Вы задумались. 

– Ну и что? Может я думал о женщине.

– Нет, – улыбнулся Учитель, – вечность земное мало интересует. Бредя, как вы, по раскалённой пустыне, можно думать только о боге.

– Я думал, что многого не успел. Признаться, я считал себя не глупым человеком. А сейчас, стою здесь – дурак дураком. 

– Не вы один.

– Верю ли я в бога? Как-то я прочёл, что если человек будет иметь веру хотя бы с горчичное зерно и скажет горе: «Перейди отсюда туда», – она перейдёт. Если воспринимать это буквально, то кто может сказать, что он – верующий? Но когда я читаю Пушкина, или слушаю Баха, или просто смотрю на ночное небо, представляя…, да что там…. Разве можно объять бесконечность человеческим несовершенством? Когда я думаю об этом, я не могу сказать, что бога нет.

При имени Пушкина толпа вздрогнула и выдавила из себя голого человечка с некрасивым лицом попа-расстриги.

– Я слышал, здесь говорят о Пушкине, – проблеял он, смешно поджимая тонкие губы, отчего редкая его бородёнка нервно подрагивала, будто живая. 

Я отреагировал резко, надеясь, что странный мужичок, некстати возникший, поймёт и вдавится обратно в толпу.

– Вам то что?

– А то, несчастный ты человек, что Пушкин твой был язычник и грешник!

– Я так не думаю, – холодно ответил я, всем своим видом давая понять, что разговаривать нам не о чем.

Тон мой и нескрываемая нелюбезность произвели обратный эффект. Мужичонка стал кружиться вокруг меня, приплясывая и вопя что есть мочи: 

– Отрекись от Пушкина и любви к нему: Пушкин был язычник и грешник!* Отрекись от Пушкина и любви к нему! Отрекись! Отрекись! Отрекись!

Вопли окаянного делались всё громче, пока не превратились в грозный громовой глас:

– Отрекись от Пушкина!!!

Уже не поп-расстрига танцевал свой танец, а чёрный ворон, смерчем, кружился над моей головой.

В страхе я перекрестился:

– Изыди нечистый.

 

***

Я очнулся в постели, мокрый, пахнущий серой: благоразумный разбойник, обретший спасенье.

«Господи помилуй…».

 

Пенза, 2017

 

*Отрекись от Пушкина и любви к нему: Пушкин был язычник и грешник! – о. Матфей (Константиновский)

 

Игра в Апокалипсис

 

Огромный красный шар нёсся к земле. Время остановилось. Говорят, за мгновенье перед смертью, можно увидеть всю свою жизнь. Бабушка Шнекке не верила в подобные глупости. 

Вера её была конкретной, земной. Она верила в то, что можно было потрогать, съесть или увидеть. Каждое утро бабушка Шнекке, с высокого места, наблюдала, как солнце восходит над горизонтом, и она свято верила, что завтра оно снова взойдёт для неё и миллионов таких же, как она, бабушек. 

Вся её размеренная жизнь, плавно перетекающая изо дня в день, была лишена разного рода глупостей. Она жила – потому что жила, так же, как и её предки тысячи и тысячи лет – скромно, трудолюбиво и плодовито, бесконечно уверенная в правильности своей жизни. 

– Ох уж эти люди, – вздыхала она, обычно по понедельникам, – и всё им неймётся. Ходят, и ходят, туда-сюда, только что землю сотрясают понапрасну. Нет, чтобы дома сидеть, да внуков растить. Всё бегают, неприкаянные. 

По субботам, она ругала нетрезвого дворника, выходившего раз в неделю мести улицу, на которой она жила:

– Вона, разбушевался, окаянный. Смотри, какую бурю поднял. Света белого не видно. Словно чёрт на поминках…

Бабушка Шнекке не была злой. Просто, она любила порядок. Солнце восходит на востоке и заходит на западе, день сменяет ночь, всё рождается и, в положенное время, умирает. Так было и так будет. Сколько, она не знала; да и незачем ей было знать, что будет потом и сколько это «потом» будет. Она жила настоящим, всегда только настоящим, не помня прошлого и не задумываясь о будущем.

Дети её давно выросли и обзавелись собственными семьями, и сейчас, бабушка Шнекке жила для них, помогая чем можно. 

С самого утра она готовилась отправиться к старшему сыну, «смотреть маленького». Внуки были её гордостью, верой и смыслом жизни.

– Ну а чем ещё жить, – искренне удивлялась она, – как не внуками? Неужто, как этот старый, одинокий бездельник, дурацкими картинками?

Она не любила художника, жившего неподалёку. И не потому, что он был неряшлив и бос. Не потому, что вечно смотрел на небо, не замечая её, бабушку Шнекке, да и вообще никого: ни букашку, ни человека. Она не любила его потому, что своими «дурацкими картинками» он рушил мир, её мир, такой понятный, правильный и всегда предсказуемый. 

– Ну где это видано, чтобы небо было зелёным, а трава синей? – возмущалась бабушка Шнекке. – У кошки четыре ноги, а не шесть, и не бывает красных воробьёв. Чем краски переводить, лучше бы улицу мёл. Всё толку было бы больше. Зачем рушить порядок? Порядок был до нас, и будет после нас. Порядок – основа всего! 

Художник любил свободу.

– Живёт как ветер и умрёт, – никто не вспомнит, – не унималась бабушка Шнекке.

Художник её не слышал или делал вид, что не слышит и продолжал малевать свои картины: жёлтые облака на чёрном беззвучном небе, белые хлопья тумана и огненную росу на розовых лепестках лилий.

Бабушка Шнекке вздыхала и продолжала жить дальше. Люди её не трогали. Больше людей она опасалась птиц, поэтому старалась не выходить из дома, если слышала грубое, не красивое карканье. 

Она не боялась смерти, потому что не знала, что это такое. Когда кто-то спрашивал её, боится ли она смерти, она неизменно отвечала:

– А что это? 

– Вот смотри, – настаивал кто-то, – сейчас ты жива. Ходишь, дышишь, кушаешь. А придёт смерть и ты исчезнешь. Тебя не будет. Ничего. Даже тело твоё исчезнет.

– Ну, если меня не будет, то и бояться будет некому, – смеялась бабушка Шнекке.

Но птиц она опасалась. 

Бабушка Шнекке любила дождь. Не ливень, смывающий всё на своём пути, а тёплый, ласковый дождик, тихо поющий о крышу её уютного дома. Дождь её успокаивал, потому что был таким же размеренным и предсказуемым, как её бесконечно долгая жизнь.

Время – лишь некий свод правил, выдуманных людьми, чтобы помнить о прошлом и мечтать о будущем. Но, если подумать, какая разница какой вилкой, в какой руке кушать котлету, – была бы котлета. Бабушка Шнекке «ела котлету руками». 

За минуту до смерти мысли её были свободны от прожитой жизни. 

– Зачем?

Ничем особенным её прошлое не отличалось от настоящего и возможного будущего. Сколько себя помнила, она всегда была бабушкой Шнекке, неторопливой и рассудительной. Из-за своего маленького роста мир казался ей непомерно огромным и оглушительно громким. Старая берёза, посаженная задолго до её рождения, старая скамейка, сколоченная кем-то до неё, улица, два дома – вся её вселенная, свободная от иллюзий и вредных переживаний. Она любила свой мир, где зиму сменяла весна, а лето – осень. Никогда её не тянуло выбраться за пределы обжитого и понятного ей пространства. Конечно, ей приходилось слышать об Ином Месте, где росли другие берёзы, которые, может быть, и были краше её, другие дома и другие дороги, может быть, и уходящие в бесконечность. Но что ей было до того.

– Что мне Иное Место, – думала бабушка Шнекке. – От добра, добра не ищут. Здесь я родилась, здесь и умру.

Здесь был её дом, с которым она была неразлучной. Дом и был бабушкой Шнекке. Она носила его на себе с самого рождения, как это делали её мама и папа, бабушка и дедушка, и все её предки. Поначалу, дом был маленьким и хрупким, как и она сама. Но, когда пожелтели листья и она стала взрослой, домик её окреп и стал выглядеть не хуже, чем у её родителей.

И вот сейчас, красный огромный шар нёсся к земле, чтобы раздавить её, бабушку Шнекке, в её маленьком, уютном доме, созданном самой природой. 

Жизнь не пронеслась перед её глазами-рожками. На мгновенье, влажные зрачки расширились и медленно втянулись в крохотную головку, плавно переходящую в длинное, покрытое слизью, тельце с красивой коричневой раковиной, закрученной в спираль по всем законам вселенной,

Единственное, о чём подумала бабушка Шнекке, это что не увидит маленького, внучонка, благополучно рождённого ночью, под листьями старой смородины, посаженой до неё.

– А я и имя ему придумала… Шне…

Красный, резиновый мяч, нечаянно брошенный рыжим мальчишкой, больно ударил по домику-раковине и снова взмыл в верх, продолжив своё движение: вверх, вниз, вверх, вниз.

От удара улитка отлетела в сторону, прямо под ноги художника, наблюдавшего, как причудливо меняют форму облака, плывущие над миром.

– Что, бабушка Шнеке, досталось тебе сегодня, – по-доброму улыбнулся художник. – Дети, они такие, – чужой боли не чувствуют.

Внимательно осмотрев раковину и не найдя на ней каких-либо повреждений, он бережно положил улитку обратно в траву.

– Ползи, мудрая бабушка Шнекке, твой путь ещё не окончен.

Почувствовав землю, улитка выползла из своего домика.

Влажные глаза-рожки вытянулись к небу, но лишь на мгновение, и снова пригнулись к земле, чтобы увидеть, понять и сделать правильный шаг к спокойной размеренной жизни.

– А картинки у него не такие уж и плохие, если присмотреться как следует, – почему-то подумала бабушка Шнекке, отползая от художника к старым кустам смородины, где ждали её сын и маленький внук.

 

(Пока оценок нет)

Загрузка…