Павел Пермяков

Отрывок из сборника рассказов

Одиночество.

Из глубины моей растрескавшейся души я смотрю на мир глазами слепого ребёнка, лишь ощущая могильные запахи мокрой земли, да капли дождя на своём лице.
Ветер воет, норовя вырвать звук из моей пересохшей глотки, и чувство, которое я забыл, вновь пытается найти себе дорогу к сжавшемуся от страха сердцу.
Повсюду ночь. И даже если я выйду в море, то, носом зарываясь в беспокойные волны, лодка моя ничего не вспомнит, кроме скрипа весел да ненасытных ударов о борт чёрной воды.
Бесконечные ветреные дни. Мой дом находится на холме, его крыша покрыта коростой ржавого мха, и повсюду камень и только лишь камень. За домом небольшой чахлый сад, но существует ли он на самом деле? Тьма скрывает от меня правду. Порывы ветра немилосердно отвешивают оплеухи моему лицу, впрочем, уверен ли я и в этом? Сплошные вопросы, на которые нет ответа в мире, в котором я живу.
Бывает так: ранним холодным утром на губах соль, как щедрый дар от раскинувшегося у подножья горы моря; вместо глаз — щели, рождённые попытками непогоды проникнуть внутрь меня; мрак, отступающий с чудовищной неохотой; последние звёзды на небосводе и чувство, скребущееся внутри, навязчивой тупой болью напоминающее — ты жив!
Во время последнего лунного затмения, когда забытый богами луч, пометавшись, наконец, вырвался из нашего мира и растаял в глубине обморочного неба, я стоял на пороге дома и, пытаясь усмирить накатывающую на моё сердце влагу, ждал. Ждал, когда отсутствие света окончательно поглотит меня, дабы убедиться самому — всё существует, покуда я есть, и всё исчезнет, когда меня не станет. Время останавливалось всякий раз, когда я прислушивался к себе, и вновь ускорялось, если я забывал себя.
В благодати одиночества я виню себя той неутолённой виной, что не смог, возможно, не захотел, возможно, отверг, возможно, не сделал невозможного и не отшвырнул от себя то, что присуще человеку и делает его человеком — лицемерную маску покоя небожителя, смиренно ложащуюся на ещё младенческое лицо, врастающую в его нежную кожу с самых первых дней.
Что находится под ней? Кровоточащее месиво распадающейся плоти; ручьи мысленного ужаса и содрогание грохочущего пульса, проходящего волнами по всему телу; непрекращающийся кошмар неразделённого ни с кем осознания происходящего; мучительную дрожь вечно агонизирующего в груди сердца; своё имя, застрявшее между гнилью зубов.
Что дальше? Этого не знает никто. Хотя, возможно, именно вы и знаете.
Снимите свою маску!

Скорбь.

У одной коровы было три уха. Иногда случалось, что от летней жары два из них опадали, подобно увядшим листьям лопуха, и, уныло свисая по сторонам, мешали слушать корове всю полноту творящейся вокруг неё жизни. Зато третье ухо у неё было сильным, стойким, и особенным!
На крыльце своего дома, рядом с коровой, обернув цветастым платком сморщенное лицо, подолгу сидела, шевеля губами и смотря вдаль подслеповатыми глазами, старуха.
Корова обладала меланхоличным характером и на соседствующую рядом с ней женщину внимания практически не обращала, предпочитая лениво размышлять в полуденной тишине о своей особенной доле. Третье ухо, которое у неё находилось между двумя другими, прямо надо лбом, было крайне чутким инструментом, улавливающим даже самые слабые звуки.
Так, сегодня утром она явно слышала тихое биение старухиного сердца, сквозь которое пробивались слова утешения, обращённые к себе самой и исполненные горечью воспоминаний о давно утраченной молодости, когда она, стройная и быстроногая, бегала наперегонки с подружками, убегая от мнимой угрозы догоняющих их парней. «Было, было дело!» — вскрикивало её уставшее от жизни сердце.
Корова, не до конца понимая этих волнений, жевала растущую повсюду сочную траву и время от времени поглядывала на старуху своим коровьим мягким взглядом.
Проходившие мимо крестьяне время от времени останавливались возле их дома, чтобы обронить как бы невзначай в коровье ухо два-три слова, идущие из потаённых глубин своих душ и от этого очень ценных. а затем спешили прочь по своим неотложным делам.
Но корова, очевидно, не осознавала всей ценности услышанных ею откровений, иначе могла ли бы она оставаться к ним столь равнодушной?
Ведь были это в основном мольбы, наполненные горькими сожалениями о том, как не сумели они вовремя сделать великих дел и от того недополучили в жизни своей многих благ.
И каждый раз, проходя сквозь её ухо, тихие и настойчивые людские голоса творили лёгкую брешь в её собственном сердце. До этих пор, не имея сожаления о судьбе своей и не задумываясь над течением собственных дней, живя по инерции, она вдруг стала приобретать некую чувственность и затаённую силу, накапливаемую от всех тревог неисполненных людских желаний, протекающих сквозь неё, как собственных.
Шли дни, и корова всё чаще становилась задумчивой, с тревогой прислушиваясь к родному сердцу и недоумённо качая головой в такт его глухому биению, начавшему теперь внимательно отзываться на услышанные ею слова.
А иногда будто электрический ток пробегал у неё где-то внутри тела, сотрясая его и затем продолжая болезненно отзываться дрожью в течение всего дня. И она, таким образом, становилась всё более чуткой и восприимчивой к чужой боли.
Прошло совсем немного времени, возможно, месяц или два, когда из коровы стало проглядывать существо иной природы. Внешне она почти не изменилась, возможно, только крупные челюсти стали двигаться более энергично да взгляд потерял прежнюю отрешенность став цепким, живо интересующимся всем вокруг. Да необыкновенное третье ухо её, уменьшившись, стало совсем крошечным, словно подчёркивая этим свою малую внешнюю значимость.
Теперь в скрытом от глаз месте, в тишине коровьей души и ровном движении её сердца воцарился новый порядок — боль, накопленная от многих проходящих мимо людей и осев на стенках её собственного внутреннего мира, всё чаще пробуждала в ней до того незнакомую, но сейчас уже ставшую привычной скорбь, шедшую от воспалённых печалью чужих душ, чьи тела в обиде на свою постепенно убывающую жизнь могли лишь слабо восклицать о своих зря прожитых днях.
Мёртвая корова, укрывшись собственной тенью, лежала чуть поодаль от покосившегося крыльца с сидящей на нём в цветастом платке и слабо шевелящей губами кособокой старухой. Со стороны казалось, что перемены, коснувшиеся этого небольшого пространства со двором, избой, старухой, безжизненной скотиной, никоим образом не могут возмутить близлежащий мир, однако, приблизившись, можно было разглядеть, что корова, уже начавшая уходить нетвёрдыми шагами в разверзшуюся перед ней бездну природы, но ещё не окончательно покинувшая этот мир, как будто взяла в последнюю минуту своего существования на себя все тяготы и скрытые, загнанные в глубину печальные чувства и мысли всех проходящих мимо людей, которых было за её долгую жизнь немало.
Скончавшаяся, словно утерявшая ключ к главным воротам, за которыми хранится разгадка её собственной жизни, она смотрела ясным непрерывающимся взором вдаль, будто скорбя вместе со всеми о своих днях, которые могли быть, но не стали более желанными, как мечтала она сама, ещё будучи юной и сильной.

(2 оценок, среднее: 5,00 из 5)

Загрузка…