Олег Черницын

Отрывок из рассказа ”Лёшкина завалинка”

Повествование о деревенском мальчике-инвалиде. Его восприятие окружающего мира, первой детской влюблённости, добре и зле.

Лёшка любил эту завалинку. Когда погодило и выдавалось время, они с бабушкой подолгу сидели здесь. Говорили о разном, а то и просто молчали, думая каждый о своём, любовались закатом. Было хорошо вдвоём в эти минуты: спокойно и радостно. Их старенький дом замыкал улицу и своей тыльной стеной выходил к косогору. Ниже косогора, как на ладошке, расстилалось дикое поле: широкое, дремлющее. Но стоило завернуть сюда шальному ветру, поле пробуждалось, дышало полной грудью.

Ближе к дальнему краю поля обжились две берёзовые рощи. Будто девушки-невесты в белых сарафанах вышли из леса, встали в круг и водят хороводы — кто веселей да звонче? За полем мелким подлеском начинались владения тайги, раскинувшейся до самого горизонта.

— Мы, Лёша, с тобой как в кино, в первом ряду, — шутила баба Аня, сидя рядом с внучком и обнимая его.

Село оставалось где-то за их спинами. И было ли оно вообще? Правление, опустевшая на лето школа, давно требующий ремонта клуб, магазин, где односельчане заодно обсуждали местные, но больше государственные проблемы. Всё это каким-то волшебным образом уступало место другому миру. Миру, который открывался с его — Лёшкиной завалинки. Светлый. Зовущий. Понятный детской чистой душе. Лёшка дорожил этим миром. Поэтому делился им только с самыми близкими ему людьми — бабушкой и братом. Здесь, на его завалинке, нашлось бы место и маме. И ещё одной девочке из его класса…

Даже зимой, когда снега наметало по окна, Лёшка расчищал проход к любимой завалинке. Проведывал. Посидит, покуда мороз терпится, тёплые времена вспомнит. От дома и до самой тайги простиралась снежная гладь. С мудрёным узором, нанесённом позёмкой. «Словно бабушкин оренбургский платок» — любовался зимней картиной Лёшка. В солнечную погоду снег блистал серебром, искрился — не наглядишься. Смотришь до боли в глазах, до слепоты. Другое — в непогоду, метель. Когда даже рядом с домом, ощущая спиной его бревенчатую стену, было жутко представить себя там, в поле, где полная вольница для бьющего наповал ветра, забивающего глаза и рот сухим жёстким снегом. Утомившись, вьюга затихала на секунду-другую, чтобы с новой силой продолжить свой разгул, и тогда, мельком, открывалась тёмная полоска тайги — нахмуренной, чужой. Но более всего Лёшке было по душе нарядное полотно поздней, золотой осени с её буйным, торжественным разноцветьем. Тайгу будто укрывали огромным одеялом, сшитым из множества пёстрых ярких лоскутков. Похожее одеяло баба Аня сшила специально для внука, и оно грело и радовало Лёшку с осени до весны.

Вот управится баба Аня со своими делами, подсядет к Лёшке на завалинку, приобнимет его и начнутся новые рассказы, увлекательные истории. Слушал её Лёшка затаив дыхание, прижавшись к её тёплому боку. Любил рассказы о родном северном крае. Засыпал вопросами. Почему здешнее лето короче, чем на юге? Почему рыба заходит в верховье их реки на нерест — специально, издалека, а потом погибает? Отчего ближнее болото зовётся Никиткиным, а родник Татьяниным? Откуда прилетают к ним на гнездовье журавли?

К журавлям у Лёшки было отношение особенное. Ждал их прилёта, часто и подолгу всматриваясь в посветлевшее весеннее небо. А завидев, радостно кричал:

— Ура-а! Журы летят! Журы вернулись!

— Посланники Божьи летят. Весну на крыльях несут. Слава Богу, перезимовали, до весны дожили! — крестилась на птиц баба Аня. — Вновь оживёт страна Курляндия!

Так она называла поселения журавлей на моховых болотах, коих в здешних краях было в изобилии. «Курляндия» — так оно и пошло по деревне с её лёгкой руки.

Птицы отвечали громким курлыканьем, пролетали кругом над селом и опускались в лес — на с незапамятных лет облюбованные ими болота. Радостно становилось на сердце у Лёшки. Словно кто-то очень родной и близкий возвратился домой после долгой разлуки. Обустроив гнёзда, журавли вылетали из тайги, и Лёшка становился нечаянным свидетелем их житейских хлопот. Рассыпавшись по брошенному совхозному полю, что на отшибе у самого леса, искали палые зёрна, грелись на солнце, исполняли брачные танцы. Через месяц журавлиные пары обзаводились птенцами. Стая становилась подвижней, шумней, птиц в ней теперь было заметно больше. Затем начиналось самое интересное — птенцов учили летать. Поначалу они суетливо били неокрепшими крыльями, запинались при разбеге, падали, волновались. Вместе с ними волновался и Лёшка. Более сильные, оторвавшись от земли, тут же пугливо спускались под неодобрительные окрики родителей.

Окрепнув, молодые журавли уверено взмывали в небо, наслаждались полётом, свободой парения. «Мне бы к ним!  – думал Лёшка, с завистью глядя на счастливых птиц. – Может быть и меня научили летать? Почему я не птица?..» 

Когда Лёшке было ближе к семи годам, случилось следующее. Озадачился он вопросом — почему люди не летают? Упрямо озадачился, серьёзно. Уж очень ему хотелось с журавлями полетать. И ну выспрашивать у всех: в детском саду, у бабушки, знакомых. Вот кто-то из соседей и сболтнул со смешком, не подумав: мол грехи у людей тяжёлые, не дают птицей летать. Запал мальчишке в голову ответ этот и ну давай бабушку выспрашивать: что такое «грехи» и как от них избавиться? Прояснила она, как могла, этот вопрос, а он её в церковь тащит — от грехов освобождаться. Шутки в сторону — настойчив был внук — привела его в храм. Исповедовал батюшка Лёшку, причастил Святых Господних Тайн. Доволен малый, аж светится! А потом… Спрыгнул с крыльца дома — не взлетел. «Видимо высоты маловато — грехов-то больше нет!» — заключил маленький мечтатель и спрыгнул с крыши бани. Перелом ноги. Распекание от бабушки. Месяц гипса. Полный крах мечты…

(1 оценок, среднее: 5,00 из 5)

Загрузка…