Гумер Каримов

Отрывок  из повести“Словом, я огончарован…(Александр и Натали царскосельским летом 1831 года)”

Глава 8. «Участь моя решена»

Рано утром, когда еще Царское Село, по обыкновению ленивой дачной жизни, спало безмятежно и крепко, Александр сбросил одежду и вошел в воду. Чарующая картина рассвета над озером с легким туманцем, пробиваемым первыми лучами солнца. От прохладной воды по телу побежали мурашки. От привычного ощущения Александр с наслаждением громко фыркнул, нырнул и долго оставался под водой, перемещаясь к середине водоема, к глубине, где вода была еще холоднее, плотнее и безмолвнее. Знакомое с детства восприятие жутковатой тишины вокруг со сказочными страхами о водяных, русалках и леших, услышанными от мамки Арины, вызвали у него улыбку. Забывшись, Пушкин чуть было не захлебнулся, пулей вылетел на поверхность, за_смеялся и поплыл.

Он плыл, мощными взмахами рук загребая упругую воду: ее всплеск и шумное дыхание пловца смешивались с кваканьем лягушек, пением птиц и первыми звуками просыпающегося городка.

Впереди его ждала работа, и от одной этой мысли становилось покойно на душе. В понедельник не написал и строчки.

Вчера выучил «Словом, я огончарован…» страницу. Сегодня тоже. Он заметил: пропуск хотя бы одного дня чреват потерей ритма; очень трудно в него вписаться снова. Ну, ничего. 

Главное, работа идет.

Хотя в целом он был не очень доволен результатами. Вернее, очень не доволен. Дело в том, что с женитьбой в нем стало что-то решительным образом меняться. Покуда он и себе не мог внятно объяснить, что именно происходит с ним. Чувствовал: легкость, присущая его писаниям в молодости, покинула его. И, кажется, навсегда. Впрочем, он еще не умел разобраться: хорошо сие или плохо? Может быть, то была не лег_кость вовсе, а легкомыслие? С этим посылом вряд ли согласился бы любящий его читатель, но может же он себе позволить быть откровенным с самим собой. Тем более, ничего пока крамольного о себе и не думает… 

И что сейчас? Пишет сказки, которые хотел давно записать. Но это ведь так, для разгона. Предстоит еще нафантазировать «Письмо Онегина к Татьяне» — без него от всего его романа сквозит ощущением незаконченности. 

Он не желал ничего загадывать наперед, но не мог себя заставить не размышлять об этом: ему уже не хотелось писать в чистом виде фантазии, то есть следовать по пути литературного вымысла. Свое богатое воображение Пушкин стремился заставить работать на факт, на документ, на историческую правду, используя его лишь как инструмент, как метод, но вовсе не как доктрину. 

Но когда реальность не обеспечивает поле для того, чтобы на нем выросло то, что хочет сказать автор, он будет прибегать к другим инструментам. Например, вводить стихи, или использовать приемы фантастики…

Теперь, когда Государь определил его в службу и позволил рыться в архивах, у него, наконец, появился шанс подняться не только на новый уровень литературного художественного творчества, но и сказать свое слово историка, ученого-исследователя.

Пушкин вспомнил, как минувшей ночью уже заснул было, но во втором часу ночи вдруг вскочил, чтобы записать мысль, которая при_шла ему в голову, когда гулял с женой в парке:

«Видимо, подсознательно, я искал генезис своего счастья, т.е. пытался понять — почему мне так хорошо? Я испытываю ощущение гармоничной целостности внутри себя и вокруг себя. Откуда это?

 Такое впечатление, что я долго шел к этому. Оттуда, издалека, может быть, от самого детства — шел к этой жизни, к этому образу жизни, к этому состоянию души, к этим занятиям, коими всецело поглощен сейчас. 

Возможно, слишком долго шел. Возможно, слишком поздно. Ноя никогда не был так уверен в себе, как сейчас. И знаю, что могу все: способен профессионально писать. Тащить воз. Любить жену и детей, что она народит мне. Поднимать их. Словом, могу все. Аминь!»

Теперь он улыбнулся, вспоминая ночной восторг и, докрасна растирая полотенцем свое тело, думал о том, что предстоит еще немало покопаться в себе самом, чтобы определиться со своим миропониманием, со своими взглядами на идею русского патриотизма, например… Почему все большее отдаление от любомудров, что его не устраивает в них,и вообще, в почвенниках? 

А, с другой стороны, все ли устраивает в позициях западничества, подверглись ли эволюции взгляды, формировавшиеся еще в юности под влиянием учителей, друзей, декабристов? Во всем этом следовало разобраться не спеша, тщательно, окончательно и бесповоротно…

И, уже возвращаясь парком к себе в дом, он шептал написанные в 1818-м, в юности стихи:

Дубравы, где в тиши свободы

Встречал я счастьем каждый день,

Ступаю вновь под ваши своды,

Под вашу дружескую тень.

И для меня воскресла радость,

И душу взволновала вновь

Моя потерянная младость,

Тоски мучительная сладость

И сердца первая любовь.

Александр удивился, увидев в своем кабинете Наташу одетой и причесанной в столь ранний час.

— Душа моя, ты чего это не спишь? — Пушкин обнял жену, поцеловал. — Ба! И пишет что-то! Никак писателем стать решила?

— Ну, что ты, милый, упаси Боже! Хватит нам в семье и одного писателя, — Наташа отложила перо. — Письма пишу родным.

Пушкин нахмурился. Он был все еще сердит на мать Натали за ее взбалмошное, скандальное письмо к дочери, в коем он, Александр, опять выставлен «без вины виноватым». 

Однако, кинув взгляд на подписанный Натали конверт, Пушкин увидел, что письмо адресовано деду жены – Афанасию Николаевичу, и хорошее настроение вновь вернулось к нему. К тому же, известное дело – часто раздражаясь, поэт быстро и остывал.

–  Прочти, если хочешь, – подала она конверт мужу. Вот что Натали писала деду:

«Я только что от графини Кочубей,(жена министра внутренних дел В. П. Кочубея, племянница Натальи Кирилловны Загряжской, летом 1831 года жила в Царскосельском доме Кочубеев – Г.К.), которая была очень добра ко мне, расспрашивала много про мою семью и кончила тем, что предложила свои услуги, если они мне понадобятся. Ей поручено Императрицей передать мне, что Ее Величество желает меня видеть и назначит для этого день. Я выразила графине свое смущение, как мне явиться ко Двору одной; она была так добра, что хотела сделать все возможное, чтобы самой меня представить. Я не могу спокойно прогуливаться по саду, так как узнала от одной из фрейлин, что Их Величества желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я и выбираю самые уединенные места».

Прочитав письмо жены, Александр от души рассмеялся. Это почти детское хвастовство вниманием царственных особ тронуло его. Развеселило и это детское желание восемнадцатилетнего ребенка первым делом поделиться столь важной информацией с дедушкой, который души не чаял в 

своей внучке.

Пушкин также любил  Афанасия Николаевича и с удовольствием  писал ему. Правда, деловые отношения их, так сказать, не дали положительных результатов и всем их грандиозным проектам, а вернее сказать, прожектам, не дано было осуществиться, но что поделаешь – гениальный поэт, увы, не был столь же гениален в деловых качествах, а скорее – очень даже наоборот.

Можно лишь улыбнуться, читая о том, как наивно было просить помощи у Государя и получать отказ, еще смешнее выглядит их совместная попытка продать правительству бронзовую статую Императрицы Екатерины II.

К несчастью, их мужской дружбе был предопределен довольно быстрый конец. Ведь через год после свадьбы внучки, в 1832 году дедушка Афанасий Николаевич Гончаров покинул сей лучший из миров. Но довольно и того, что переписка, вернее, письма сохранились.

А началась переписка с благодарственного письма поэта из Москвы на Полотняный завод 3 мая 1830 года:

«Милостивый государь,

 Афанасий Николаевич!

С чувством сердечного благоговения обращаюсь к Вам, как главе семейства, к которому отныне принадлежу. Благословив Наталью Николаевну, благословили Вы и меня. Вам обязан я больше нежели чем жизнию. Счастие Вашей внучки будет священная, единственная моя цель и всё, чем могу воздать Вам за Ваше благодеяние.

С глубочайшим уважением, преданностию и благодарностию честь имею быть, 

Милостивый государь,

Вашим покорнейшим слугою.

Александр Пушкин».

Александр вернул жене письмо и нежно поцеловал её. Нахлынули воспоминания. Все это случилось год назад. А впрочем, год ли? Он еще своему приятелю, масону Василию Зубкову писал из Пскова в Москву 1 декабря 1826 года:

«Дорогой Зубков, ты не получил письма от меня, – и вот этому объяснение: я хотел сам явиться к вам, как бомба, 1 дек., т. е. сегодня, и потому выехал 5 – 6 дней тому назад из моей проклятой деревушки на перекладной, из-за отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня; у меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать; от бешенства я играю и проигрываю. Довольно об этом…»

С первой своей попытки сватовства к Софье Федоровне Пушкиной в сентябре 1826 года, поэт думал об окончании жизни кочевника, мечтал о доме и семье. Одиночество угнетало. К тому же все его друзья уже обзавелись семьями, остепенились. В то же время Александра мучили сомнения, он колебался:

«Мне 27 лет, дорогой друг, – продолжал писать он Зубкову. – Пора жить, т. е. познать счастье. Ты говоришь мне, что оно не может быть вечным: хороша новость! Не личное мое счастье заботит меня, могу ли я возле неё не быть счастливейшим из людей, – но я содрогаюсь при мысли, что не смогу сделать ее столь счастливой, как мне хотелось бы. Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья. Следует ли мне связать с судьбою столь печальной, с таким несчастным характером – судьбу существа, такого нежного, такого прекрасного?…»

Это не поза. Пушкин действительно сомневался, потому что очень хорошо знал себя. С одной стороны, он понимал: пора бросить якорь, но с другой, умудренный опытом человек, поэт понимал: он еще не совсем готов к решительным переменам в жизни. Ведь и будущее его было столь не ясно, столь призрачно и неопределенно… И может быть, хорошо, что Софи  Пушкина , дальняя родственница, отказала ему.

(25 оценок, среднее: 4,72 из 5)

Загрузка…