Галина Верд

Отрывок из малой прозы “Правильно”

Часть 1

— Герман, она раньше казалась мне такой милой, обходительной. Я не представляю, когда она так изменилась. Но в последнее время она просто омерзительна. Терпеть не могу эти её простецкие далеко не светские манеры, раскованные улыбки, вечное желание чем-то помочь. Такое впечатление, что она пытается втереться в доверие и заразить нас своей еврейской вседозволенностью, непокорностью, неподчинением законам.

— А может она всегда была такой, ты просто не замечала?

— Мы же с ней знакомы с детства, подруги. Были. Жили по соседству. Как может такое быть, что вот живёшь с человеком на одной улице, ходишь в одну школу, сидишь за одной партой, вместе делаете уроки, делитесь детскими тайнами, ходите вдвоём на танцы, рассказываешь про отношения с мальчишками, о первой любви, потом почти одновременно выходите замуж и ваши дети снова растут вместе и играют, и ходят в школу. А тут раз…

— Я перебью. Ты что меня с ней тоже обсуждала?

— Прости, но да. Я ведь тогда и думать не могла, какая она. Но почему? Почему? Когда всё это стало?

— Мне кажется, это у них в крови. Это неисправимо.

— Да? Ты так думаешь? Хотя, если вспомнить, ведь и правда. Они никогда не были привязаны к дому, путешествовали по всему миру, накрывали богатые застолья, даже в самые голодные годы. У них всегда были особенно шумные праздники, эти их танцы-пляски, эти странные обряды. Скачут — хоть экзорцистов вызывай. Началось всё, пожалуй, ещё в юности, когда она стала ходить в эту свою синагогу. И оттуда она всегда приходила какая-то загадочная, молчаливая. Я спрашивала, как дела, что там было, но она никогда не выносила для меня никаких секретов. Даже свадьба, на которую меня позвали только на банкет. Это меня тогда немного задело. Но я смирилась, ведь подумала, что это их сионистское дело, что они там делают в своих синагогах. То, что там происходило, всегда оставалось тайной за семью печатями. Может быть, они замышляли там какие-то заговоры?

— Самое главное, что замечаю я, — они никогда не стеснялись в выражениях по поводу властей. И все кровавые революции делались именно их руками. Ещё со времён Древнего Рима. Посмотри, что с Россией сделали. Эти евреи Троцкий, Ленин, внедряя идеи безумного Маркса, “в своей фанатической дикости погубили тридцать миллионов человек, безжалостно перерезав одних и подвергнув бесчеловечным мукам голода других, — и все это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом за небольшой кучкой еврейских литераторов и биржевых бандитов” . Это же сущий ад на земле. Разве ты такого будущего желаешь нашим детям? Да мы же из-за этих иуд и войну проиграли. Сдали нас Антанте со всеми потрохами. Подписали такой позорный мир. Сколько людей погубили. Мне и сейчас кажется, что они что-то замышляют против нашего лидера. И тлетворно влияют на тебя и наших детей.

— А может быть это всё домыслы? Не могут же все евреи быть такими исчадиями ада.

— Вспомни, что говорил наш фюрер. “Если бы еврею с помощью его марксистского символа веры удалось одержать победу над народами мира, его корона стала бы венцом на могиле всего человечества. Тогда наша планета, как было с ней миллионы лет назад, носилась бы в эфире, опять безлюдная и пустая. Вечная природа безжалостно мстит за нарушение её законов. Ныне я уверен, что действую вполне в духе творца всемогущего: борясь за уничтожение еврейства, я борюсь за дело божие” . Конечно же, он прав. Он делает благое дело для всех нас. И правы те, кто поддерживает этот вектор. В этом нет никакого сомнения, — голос в телефоне не терпел никаких возражений.

— Да я и не то, чтобы спорю. Но можно же как-то помягче. Подожди минуту.

Резкий звук взволнованно-частого стука костяшками о витражное стекло входной двери заставил тонкую белоснежную руку со свежим маникюром поспешно отложить в пепельницу едва закуренную сигарету. Трубка телефона осталась лежать на холодно-глянцевой поверхности ажурного дубового столика. Узкие бледные щиколотки в телесных чулках и лакированных туфельках метнулись к выходу. Глаз, обрамлённый гладкими волнами коротких русых волос, пристально вгляделся в крохотное окошечко дверного глазка. Разглядев знакомый силуэт женской фигуры, кисть, задержавшаяся на бронзовой массивной ручке, замешкалась в нерешительности – открывать или сделать вид, что никого нет дома?

— Хельга, открой! Я же слышала, как ты идёшь к двери. Пожалуйста! Мне больше некуда пойти! Со мной Софа.

— Да, входите. Что-то случилось?

Голос был нарочито холоден, с острыми стальными нотками, взгляд максимально бесстрастный, насколько это только было возможно. Ах, Герман предупреждал её, что все евреи корыстные. Им всегда что-то надо от немцев. Максимально использовать в свою пользу. Вот и сейчас. Стала бы она приходить просто так. Сейчас начнёт упрашивать приютить их? Что на это скажет Герман? Она что должна будет жить вместе с ними? В гостиной? Под лестницей? В кладовой? А девочка где? С Гюнтером и Хорстом в одной комнате?

— Пожалуйста, умоляю, сделай что-то. Скажи своему мужу что-то про нас. Пусть замолвит словечко. Уже забрали Изю. Сказали готовиться, я следующая. Я знаю, что и дочку они отберут. Прошу, дорогая. Во имя нашей дружбы. Ты же меня столько лет знаешь. Я тебе всегда старалась помочь. Твой муж ведь начальник в СС. Он сможет что-то сделать, чтобы нас не трогали. Или вывезти нас до границы с Францией. А дальше мы сами.

Чёрные смоляные волны локонов метались спутанной тучей, бестолково прыгая от безутешного рыдания. Губы скривились в отчаянной гримасе. Размазанная помада вперемешку с тушью некрасиво расчертили некогда миловидное личико резкой серо-коричневой кляксой, достойной полотна авангардиста. Пальто растерянной бесформенной тряпкой свисало с одной руки, не надетое на вторую. Девочка нерешительно мялась позади матери, держась за полу этого тёмно-синего унылого сукна.

(2 оценок, среднее: 5,00 из 5)

Загрузка…