Александр Славников

Отрывок из мультитекста“Hom[m]land”

Пернатые мельницы крылами замешивали воздух. Георгий Николаевич подпрыгивал, пытаясь срезать саблей пушинку с ребра крыла. Дряблое пузо тучи вынужденно зависло над перезревшем полем. Но тут моё сознание вернулось в плоть. Окуклилось. 

Под верхней губой чую афточку. Теперь придётся не есть, не пить. Пост – как раз соблюду. Прохлада заоконная газовым платьицем едва касается всех пребывающих вне мяса и костей. Прохлада больше не вернётся. Полдень – рано или поздно – ударит в колокол тугим концентрированным языком и всё выровняет. 

В дверь малодушно стучат. 

– Entradlo, – собираю секущиеся волосы в пучок. 

– Buenos días, coronel, – бородатый Josе робко выглядывает, как антрепренёр из-за кулисы на особенно громкой премьере в Александринке, – ¿Cómo dormiste? 

Зачем задавать праздные вопросы из разряда «как почивал?» Ожидай таких же плоских ответов. Вместо этого я напустил тумана на своё водянистое лицо. 

Пруд с губами по краям, заросший водорослями, вновь разверзся, и его обладатель обиженно вывалил: «Jorge Nikolás vuelve a cutil». 

Сорочка моя разводит рукавами. Подманиваю «антрепренёра». Извлекаю неизвестно откуда засаленные 50 cêntimo. Впихиваю в нагрудный кармашек гостя. Дёргаю за бороду круто на себя!  

+2

Язык прилип к нёбу, поэтому стоит пощадить его. Пусть возьмёт паузу. Печальный стук мотыг или чего там? [не разбираюсь в низких инструментах], ядрёный мужицкий пот ведут мои воловьи ноздри. 

– О, ваше превосходительство? – склабится Георгий Николаевич, обтирая ланиты и рамена льняной рубахой, – Когда выдвигаемся? 

«На две трети он – noble, hidalgo, на одну – простолюдин,

образ тела его – несравненен»

– Не могу, да и не хочу знать…Башню возводишь? – глазницы заглатывают пространство в поисках плиты наконец разместить мои обветренные кости.  

– Да нет же: «обозри стену, чьи зубцы – кайма; проницателен будь, обгладывая взором вал, что не знает ни подобья, ни сравненья, прикоснись к порогам, лежащим издревле, и вступи в […], в обитель, где покой Святой Марии…даже местный царь, что грядёт после, не высечет ни из базальта, ни из известняка то, что обтёсываю, что высекаю из горы — поднимись и испробуй стопами нерушимый хребет вала […], потрогай основанье, кирпичи ощупай: не обожжены ли, не заложены ли стены 7-ю мудрецами?»

– Считаешь, indígena в ножки падут? – холодная опора непонятно чего приятно остужает мою плоть. 

– «Рассказ о трудах на камнях высеку», на вале, что возвожу вокруг. 

– Jose утверждает, что еженощно «буйствуешь плотью», смущаешь de la tierra. Да и тень на репутацию отряда бросаешь. В каком свете нас выставляешь? 

– Но я – «мощный, славный, всё постигший!» – янтарные брови ломаными молниями готовы кинуться с пунцового лица Георгия. 

– Как бы не стали челом бить indígena грозному каудильо. У него разговор – известно какой…Как бы ношу непосильную на выю общую нам не взвалили?

+3

Уверен – каудильо внял жалобам Jose. Иначе – откуда во мне тревога? …Почта здесь налажена, на удивление, бесперебойно. Вопреки сложившимся обстоятельствам. Нечто должно грянуть, и оно грянет! Но что и где? 

В терновой проволоке треволнений меня застаёт 160-сантиметровый Фольгель – сияет, хотя возраст соотносится с возрастом «идущего дальним путём». Периодикой потрясает в кулачке: «Вот-вот! [называет меня по имени, при том – неверно] каудильо опубликовал то, что обновит наш Дух! переведите же скорей. Не томите!» 

Не могу прощупать очки в пенальных карманах жакета. В конце концов, одалживаю у благовестника. Бумага готова рассыпаться от длительного соприкосновения с влажными ладошками капитана. Транслирую:  

«наша война – это война религиозная; мы все, кто борется, христиане или мусульмане, мы – солдаты Бога, и мы воюем не против других людей, а против атеизма и материализма…»

…он любезно принудил повторить; после – записал поверх оригинального текста мой текст; осведомляюсь, когда выходим? с горечью машет и стремится обрадовать остальных речью каудильо.

…остальные, кто они? оставленные? отставленные? 

+4

– Полюбуйтесь, голубчик. Так вы нас скоро к обрыву подведёте, – адресую лицу Георгия скомканную депешу. 

– Конечно же, вы – «ваше превосходительство», но зачем же «кость» в морду пса швырять?

– Leer, ну же! – дёргаю конским хвостом на затылке в поисках бурдюка или лежанки кинуть наконец-то уже свои кости. 

– Не уж-то вы запамятовали, ваше превосходительство, это – не мой язык, – усмехается, бросив обратно донесение, – Это вы – специалист по чужим языкам.

Не готов оценить дерзкой колкости. Перевожу […] Заканчиваю.  

– Не вижу ничего противного натуре моей, – Георгий пожимает плечами тяжелоатлета, нарочито включает радио: «…ублюдочные души сыновей Москвы». 

Молнии над надбровными дугами электризуются: «Кажется, этот пламенный ритор упомянул Москву? Переведите!» 

– Да, мельком. Это – cardenal Goma, сподвижник каудильо; они только что освободили Толедо, – коротко заключаю. 

– А при чём тут но…новая столица? – натужно заканчивает реплику Георгий.  

– «Буйный муж, чья глава, как у тура, подъята, чьё оружье в бою не имеет равных, все твои товарищи…

– «товарищи» при мне не произносить…

-… встают по барабану», ответь мне, когда угомонишься? Иначе нас вышлют…к галльским петухам. Здесь весьма недурной климат. Для моих костей. Поэтому будь сдержан, Хорхе.  

–  «евреев и фримасонов, татаро-монгольской политической системы, контролируемой еврейским интернационалом», – радио распаляется.     

– А это о чём сейчас? – брови Георгия выравниваются. 

– …ничего необычного – сподвижник каудильо продолжает поднимать боевой Дух.  

Из-за кулисной двери просовывается борода Jose, тараторит. Заставляю «антрепренёра» давать речь порционно – короткими синтагмами, дабы иметь возможность переводить Георгию: 

«порожденье полуночи, шерстью покрыта плоть, подобно женщине, волосы носит, пряди, как хлеба густые; никого не подпускает, вместе с газелями медную и молодую траву поглощает, со зверьми к водопою теснится, с тварями сердце радует водою, перед водопоем его встречаю. Первый день, и второй, и третий перед водопоем встречаю. Увидел его, в лице изменился, со скотом нашим домой вернулся, устрашился, умолк, онемел я. В груди моей – скорбь, лицо тенью паутины затмилось», 

– Это точный перевод? – смутился Георгий. 

Тем временем Jose помассировал виски и продолжает: 

«Это – муж, что из-за гор, граничащих с франками, явился, во всей провинции рука его могуча, бродит вечно по хребтам, боюсь, приближаться не смею! Выроем окопы – он засыплет! поставим ловушки – вырвет! Из рук моих уводит зверьё и тварь степную, не даёт нашим отрядам в степи трудиться!»

Перевёл Дух и добавил: «Чую бородой, он – из ваших». 

«Добавку» не перевожу. Георгий самоваром запунцовел и так речет: «Насколько знаю, та девица до сих пор в погребе? [киваю] Переведи Jose, пусть конвоирует в лес, чтобы соблазнила дикаря. Пусть – очеловечит. Затем ведите обоих в гарнизон. К валу, что возвёл вокруг нас. Посмотрим… на что он способен». 

– Задумал ты скверну, Хорхе… Будь любезен, НЕ отягощай карму. 

– «…Ибо я в простоте своей, но в твёрдой воле, призываю всех католиков присоединяться к вооруженной борьбе против советских евреев и безбожников-масонов», – горячо, но с Благодатью на устах, восклицает obispo de Leona Alvarez Miranda.  

+5

6 часов минует мимо нас, 7 часов минует мимо. Видимо, всё это время «шерстяной человек» познаёт пленницу Георгия. Вестей от Jose нет. В конец, даже мне любопытно, что за случка происходит. Но сегодня – чую конским хвостом – грядут. Прямо с языка у себя снял! Именно сейчас Jose конвоирует громилу, потупившего взор. Ни формы, ни костюма на hombre Fuerte – нет. Парусина прикрывает срамное место. Георгий Николаевич в высоких червонных сапожках встал на гребне вала со мной. Довольно созерцает «шерстяного человека». Дал знак, и я обратился к трофею: «De donde vienes, hermano nuestro?»

«Шерстяной человек» [он и вправду косматый совершенно, с ног до головы покрыт коростой грязи] топнул ногой, и парусина слетела с его причиндала: «Азъ – російський офіцер. Знаю французьку та німецьку. Але на чужих мовах говорити не збираюся. На вашій мові – не можу».  

– Так и не надо на чужой мове, – расплывается в самодовольной улыбке Георгий Николаевич, – Как тебя кликали? 

– Як кликали, нині більше не поклічуть, – дерзит хлопец. 

– Прикрылся бы, парубок. 

–  Мертві сраму не імут. 

Георгий Николаевич [далее – ГН] мрачнеет: «Стало быть, так здороваешься? Спущусь и спуска не дам. Не погляжу, что ты – свой». 

Зашкварно, но факт: уже набившее оскомину известное Buenos días может распространяться вплоть до обеда. То есть относиться, как к утру, так и вплоть до 14.00. Пока не произойдёт перекуса середины дня, так сказать. 

После того, как заморили глистов, язык можно смело выдавать Buenas tardes. «Впереди ещё длинный день и для него используют термин media tarde или поздний день. Именно в этот период случается сиеста». То есть сейчас. Вечная сиеста, так сказать. 

Тем не менее, можно иметь беспроигрышный вариант. Универсальное hola. Языковеды не пришли к консенсусу, откуда припёрся этот «привет». Впервые он якобы обнаруживается в летописях 1552 г. Довольно поздно. Согласитесь? 

Вообще корни ведут к латинско-французскому Illac. Или к английско-немецкому Hallo / Hello? Может, к арабскому “Wallah”? Или к «аду» – hell? Шучу. Или – не шучу.  

Вообще holиться и прощаться несколько десятков раз в течение дня – ошеломляет.  

В любой новый момент, когда натыкаешься на уже встреченного тобой за сегодня знакомого, нужно непременно отholить его. Это правило действует и при любом прощании. Даже если оно на каких-то 15 минут. Собственно, для подобных расставаний, а по сути перерывов в общении, изваяли выражение ¡Hasta ahora! Буквально – «до сейчас».

(1 оценок, среднее: 5,00 из 5)

Загрузка…