Оганес Мартиросян

Отрывок из романа “Ионеско Гренландия”

Все мужчины — Монро

Она приехала в Москву из Ахалцихе, где работала продавщицей в магазине, отпускала Дирол, Стиморол, Орбит как звезды и как планеты, не курила и не пила, но баловалась кальяном в кафе Руставели, с друзьями и подругами, грузинами из поднебесной, но будто бы прилетевшими из Эвтаназии, где смерть — это жизнь. Инели сняла комнату в Бибирево, устроилась на работу официанткой в ресторане «Сухум», у знакомых, приехавших из Абхазии, как падает с дерева мандарин, и стала жить, впервые вдыхать в себя кислород и не бояться десяти братьев, бегущих за ее парнем с ножами. 

Выйдя в субботу на улицу, открыто закурила «Пирвели», найденный в сумочке, сощурила глаза от весеннего солнца, надела солнцезащитные очки и двинулась навстречу нескольким миллионам парней. Дым писал в небе «я люблю тебя, крошка», но она двигалась дальше, не отвечая заигрываниям его. Ее матка просила выхода и хотела тоже курить, но член. Потягивать его и вдыхать. Инели покачала левым бедром, скосила правый глаз на кошку, крадущуюся к воробью, и послала ему сигнал опасности. Птичка улетела, хищник затаил злобу и месть. И Инели решила: «Кошка — тигр, уменьшенный на экране пространства, на смартфоне действительности как таковой». Усмехнулась и сплюнула, села в метро и проехалась до Красной площади, почти.

Там познакомилась с парнем из Аджарии, поболтала с ним о муслимах, мыслимых темнотой, разрешила поцеловать себя в щеку, достала томик Ионеско и прочитала ему пару строк. Парень отсеялся, так как ожидал Руставели, ушел в закат и на Марс — собирать клубнику за пятьсот рублей в час. 

Инели выпила кваса на Тверской, поправила юбку, из-под которой кричала вагина, почти цитируя Маркса, зашла в Док, не нашла его, удивилась, прочла объявление о переезде его, огорчилась слегка, съела мороженое, подняла руки и сказала прохожему, что это качели, на которых катается ее голова. 

Купила билет в Дом кино, пошла на премьеру фильма «Темно», покуражилась там, громко хохоча и поедая попкорн, встала и показала грудь в темноте, дождавшись вспышек фотокамер и взятия интервью для журнала «Maxim». Захотела напиться, потому что приближался тридцатник, роковой возраст, если не делать из него жвачку, растягивая ее от Земли до Луны, что она и сделала отправившись в неизвестный парк, прижавшись к компании парней и девчат и предложив им водку «Что делать?». Те на это сказали, что они из кино «Кин-дза-дза!», только прибыли с планеты Данелия, но скоро отправятся назад, потому можно бухнуть на прощание. Так и поступили, пустив бутылку по кругу и добавив шашлыков из афоризмов Ницше.

Пришли в себя разбросанными на земле, собрали свои руки, ноги и души, перетасовали их, сыграли в карты, стали собой как Берроузом, распались на его книги, издались, разошлись полузапрещенными тиражами, поднялись дымками марихуаны, огляделись, уничтожили Москву как явление Босха миру, его творение, скатились на улицы и умерли, так как расстались.

Инели на трамвае поехала до дома, там приняла душ, смыла с себя пот и пыль из Сахары, потерла киску, возбудилась, прекратила, осудила себя, погладила юбку, выпила с хозяйкой, женщиной лет шестидесяти, кофе, поболтала о Грузии как о том, что внутри, и обернула голову занавеской, сказав «я старуха, голубка». Рассмеялась, показала ровные белоснежные зубы и вымыла чашки. Остудила свой пыл, взятый по крупицам из всех городов Руси. 

Спала, видела сон, где она забиралась на Эльбрус, взошла и увидела дверь, просто ее наверху, открыла и оказалась в клубе «Кресты», развлеклась, потанцевала, пососалась с парнем в туалете, вышла из него и оказалась в своей голове. Это было отчетливо, очевидно, дотошно и пристально. Она работала в виде движения во всех ее закоулках, извивах. Просто исследовала себя как внешнее, окружающее, чужое, но в то же время свое.

Она проснулась от удушья, которое ходило по комнате и представлялось Палаником, било себя в грудь и показывало козьи ножки. Хромало на левую ногу и курило «LD». Инели спросила, как оно вошло, и при этих словах это явление растворилось и исчезло, стало собой самим. Она села на кровати и стала расчесываться, наматывать волосы, как километры пробега, на расческу. Включила «Амстердам тв», погуглила несколько слов, например, «ишхан-форель», обулась, выкинула мусор, купила газету «Нью-Йорк», дома стала читать ее. Озверела слегка. Устаканилась после, просто взбесило то, что она здесь, а не там. Раз жизнь — это ты везде.

Постригла ногти, накрасилась, ярко и вызывающе, прошлась, хоть и стемнело, по улицам, пока тормозили тачки и парни предлагали подвезти. Да что там парни — мужики, старики. И песни лились рекой, стучали колонки лихо, и вся Земля танцевала, влюбленная в молодость всех. Инели села на лавку и стала гладить подошедшую кошку, не опасаясь заразы. Обозначила нежность и ласку и помчалась в кафе, пить, танцевать, грустить. 

Веселье шло полным чередом, компания отмечала день рождения одного из них, пары кружились, шампанское стреляло, и среди всего этого Инели сидела неторопливо, пила молочный коктейль и рожала человечество одиноким и темным взглядом. На салфетке написала стих, вытерла ею стол и выкинула в урну ее. Вообще — не раздавалась, не ширилась, не расцветала вокруг. Только вкушала одиночество, льющееся из стакана и из нее. Подкрасила губы, глядя в зеркало, заказала байховый чай. Утолила жажду родов своих. Залезла в чат, пообщалась с одноклассниками из Грузии, вспомнила первый поцелуй и любовь, сразившуюся с ней на берегах Риони. Сходила в уборную и начала одна танцевать, будто воровать мандарины, собранные душой. 

К ней присоединился мужчина, кавказец по сути всей, подвигал своей телесностью, пригласил к своему столу, налил коньяка, придвинул чанах, улыбнулся вульгарно, яростно.

— Мне очень нравитесь вы.

— Понятно дело, — увернулась она.

— Будто нос — сигарета, потому что колечки дыма — глаза.

Надвинул кепку — ночь на лоб, сократил день. Ну и смастерили любовь на двоих, поехали к нему, утром расстались, будто ничего не было, так как случилось все. Она гуляла по берегу Москва-реки и рассуждала о ней, жила ее против течения, вдыхала водную суть. 

Купила булку и стала ее крошить голубям, те ели, насыщали свое нутро, будучи инобытием человеческих душ. Инели достала сигарету, подула на нее, прикурила, умерла, родилась. Сказала негромко:

— Есть такой тип мужчин, которым хочешь не хочешь отдашься. Они могут быть некрасивы, не очень опрятны, но желанны вдвойне. У них может быть полнота и одышка. Всякое в них возможно. Но они хороши.

Она стряхнула пепел и государством своей телесности стала легкой и ненавязчивой, сменила на Ельцина Сталина. Курево ее тела преобразовалось в дым. Сизость, голубь взошли. Легкость стала сплошной. Мимо прошла женщина, крича и держа телефон возле уха:

— Если ты мужчина, то взломай, оплодотвори женские подмышки, пупок, колени, локти и пах!

Инели вошла в ее культурное пространство, прочла буфет, привокзальность, шум поезда, его прибытие, Мураками, разорванный том, закладку внутри, слишком человеческое отношение к лошадям, взятое из Раскольникова, даже подралась взглядами с женщиной, прожгла бычком ей колготки, сопоставила себя с дракой Кереля, вошла в книгу, уйдя из Москвы, оказалась в романе и фильме, соединила их, получила отказ от мужчины, так как он любил, обожал жену, поиграла в шахматы с шахматистами, лучшими в мире, съела кусок пиццы в кафе и создала заметку в духе Саррот. 

Вернул ее в Москву, в свой роман Кальвино. Итало расписал ее Психо, набросал его движением птиц, их когтями и клювами, пригласил на свидание в себя, в свою последнюю книгу, сказал, что не главное быть в центре, Екатеринбург — это еще не все, но половина себя, настоящие столицы — Питер и Москва и т.д., и они вдвоем пошли ближе к Арбату, добрались до него и дали денег тому, кто играл Назани, то был араб, сириец и бог, совершенство Востока, оценили музыку высоко, отметив кольцо на запястье левой руки, выпили Боржоми forever, окунулись в Грузию на две-три минуты, перетащили ее файл в свое сердце, разум и ум, не касаясь желудка, хоть показалось так.

Итало выпил водки у стены Цоя, сфотографировал ее, показал всему миру, наклонившемуся над его телефоном и посмотревшим в него светофорами, фонарями и лампами, заел и закрыл свой страх перед смертью именно ею, возрадовался и повел Инели в книжный магазин, где они умерли и похоронили свои тела в каждой книге, разложившись на буквы и меж них — небеса. 

Они прошлись до Современника, где Итало приобрел билеты на трамвай, которым являлся театр, поехали на нем комнаты исполнения желаний, испугались их и сделали сам трамвай желанием к пассажирам, сажающим их в свой оргазм. Вышли на Манежной площади, сняли лезгинку, пьющую пиво в лице армян и грузин, возрадовались бытию, перешедшему в телефон и поцеловались взасос. И умерли, как живут.

Инели понравилось это, потому, когда мимо проходил мужчина, она задрала перед ним юбку, обнажив трусы. Тот усмехнулся и покрутил ус, которого не было так, как он был. Танцы свернулись и ушли, увлекая за собою хачей. После них стало свежо и темно. Солнце подспустилось, искупалось в себе, присело в тазик с водой и сполоснулось в нем. Инели понимала, что руки и ноги светила — лучи, и они могут быть одеты, не распространяя тепло. Перчатки и носки зимой греют солнце и касаются колко людей, обжигая морозом и холодом их.

Лезгинка обещала вернуться, говорила об этом в лице прохожих, чьи носы, рты и глаза плясали, пока им аплодировал овал головы, и Итало пел песни сатаны — о любви, всепрощении, исходе из смерти и общении всех. Так бог готовил блинчики звезд, переворачивал их и в итоге собрал на тарелке в одну солнечную звезду. Хорошее потекло и стало рождением ветра, его силой, громадой и маленькими детскими шажками в лице перемещения прошлогодней листвы. 

Книга Иова подошла к ним и предложила себя прочесть, мужчина внутри нее встряхивал плечами, призывал опустить в нужную щель монету и изучить его текст. Инели расхохоталась, сказала, что кидание в монетоприемник денег есть секс, отвернулась и просто пошла, Итало поспешил за ней, зовя ее в мировую историю, не только людей, но и всех. 

Они взялись за руки и двинулись в прокат самокатов, взяли пару и покатили по городу.

— Мне не нравятся афоризмы, — сказала она, остановившись на повороте, — они будто дети, детская смерть, нужны многотомные романы, «Война и мир» и «Тихий Дон» — вечная жизнь, образное выражение ее.

— Любопытно, но они же кончаются.

— Это как вода из пулпулака, она вечна, постоянно, просто человек насыщается ею, и для него она заканчивается.

— Ну, покатили дальше.

И они понеслись по философии истории, раскинутой перед ними в виде Москвы. Инели размышляла внутри: «Москва — антология, где отрывки таких текстов, как Саратов, Самара и Тверь. А вот они у себя — полноценные романы и пьесы». 

Итало чуть не сбил ребенка, испугался за него, но тот уже бежал и летел за бабушкой Ламборгини, ковыляющей с палкой и кряхтящей притом. Вообще — приятное окружало их, ширилось и росло. Хоть и банды туч шныряли среди людей, фехтовали молниями и истекали дождями из продырявленных мест. Свет поднимался от земли, освещал снизу руки, плечи и лица. Иностранное всюду давало о себе знать, разбегалось и прыгало, перескакивало через дома и машины, всюду жило себя. Армяне баловались ночами и днями, впитывали их в себя, распускали вокруг и кайфовали, переделывая прохожих в видения и в образы из гашиша и опия. Все было хорошо, кроме наполнения его. 

Итало остановился на проспекте Удовлетворения, закурил и рассмеялся дымом вокруг. Посмотрел на Инели и отметил расслоение ее образа, будто три-четыре женщины были перед ним. Но вскоре она собралась и стала единым пучком укропа и кинзы. Они присели на лавочку и простерлись ниц, стали молитвой, обращением, посланием. Собрались люди, стали снимать, фотографировать их. Стали стенами церкви, где окна — фотоаппараты и камеры, потому свечи шей запылали огнями голов. И они вскоре стали грызть семечки, найденные у Итало, разбрасывать кожурки в духовном пространстве и ломать взглядами воздух, делать из него кирпичи, сцепленные в пары и тройки, прекращать его цельность и сострадание к людям, выраженное в тепле и уюте. Их поругали за это, но вязко, не сложно, не агрессивно и разошлись, чтобы потолок не рухнул на них. 

Вечером пили пиво на Кузнецком Мосту, оглядывались, рассматривали людей и их души, идущие за ними на поводке, в цепях и наручниках, или сами ведущие прохожих, жуя «Дирол» и повторяя мантры из далеких времен. Итало расстегнул рубашку на пару пуговиц, показывая волосатую грудь. Она струилась и текла, исходила югом, пылом и жаром. 

— Твоя грудь — плита с двумя конфорками — сосками, — сказала Инели.

Он улыбнулся на то, отметив, что пламя у женщин больше и горячей, вызвав ее негодование — игрушечное, хоть и детский солдатик убил больше людей, чем обычный солдат. 

На веранде клуба «Сто тонн» слушали топот слонов, их танцы, извлеченные в музыку, в ритмы и акты ног, переходящие в действия и окончания спектакля, составленные из аплодисментов и опускания занавеса. Пили тоник, в который добавили виски, мечтали о ЛСД и юнцах, которые бы носили кальян, одетые в иранские шаровары или индийские сари. 

Итало предложил покружиться, будто звучит медляк, Инели согласилась и сформулировала тело пару движений, к которым присоединился грозный на письме итальянец. И так было давно, тысячи лет назад на этом месте в клубе Вавилон стояли они и кружились под финикийскую музыку, наблюдая Эпос о Гильгамеше, вышедший из литературного пространства попить, пожить, покурить. Целокупность захватывала их, город дышал единым и целым, посвященным всем своим обитателям, среди которых были небо, ветер и дождь.

Было ощущение, что здания в воздухе, клуб — в особенности, истекало приятное, но наркота — она поднимает, уносит, выносит, делает три тысячи метров над землей. Но небо — само везде. И они из огня становились дымом, втягивая мескалин, рожденный от брака смерти и юности. Когда они открывали рты, из них вылетали вороны и грачи. Ведь есть яйцо — откладывать его в гнездо рта, чтобы появились птенцы и наполнили будущим полетом сознание, обманным, так как оно останется, а голуби или скворцы улетят. Потому гораздо вернее рассматривать саму голову как яйцо, которое отложил господь птиц, чтобы оно раскрылось и потом улетело, полоснув крылом небо и вызвав из него кровь как закат. 

Им принесли коньяк, они закурили и опрокинули по стаканчику.

— Курить и пить коньяк — философия, — сказала она.

Слова повисли в воздухе, поднялись и улетели в основную Москву, которая курилась и исходила медленным дымом, состоящим из костюмов, машин и стен разных зданий: театров, банков, кафе. Определения жизни возникали в голове у Инели, но таяли и уходили ни с чем. Хорошее сквозило в общем и целом, внезапно обрывалось и превращалось в капли и частицы из прошлых жизней, когда ужасное не имело предела и заполняла сознание болью, грубостью, злом. 

Инели читала Москву в каждом взгляде фар и фонарей, становящихся друг другом и говорящих: «Глаза — это окна, где веки — шторы, так как улица — это то, что внутри». Пили внезапно и горячо, то есть медленно и прохладно, дышаще, иностранней, когда надо переводить человека, сигарету, ее дым, никотин, выпивку, стулья, стол. Трансценденция между ними ширилась и росла, и «Война и мир» стала их головами, двумя томами, следующими друг за другом, Евтушенко и Вознесенским, которые забыли подлинную реальность свою и отслоились от нее, имеющей имя Губанов и Бродский. Инели начала расчесываться, предлагая тонкое и двусмысленное. Сделала несколько движений, глазами совершила круг, как мотоциклом с сидящей на нем девушкой, не полностью собой, но сообщающейся с парой-тройкой девушек, связанных с ней. Курение напряглось, раздулось, показало бицепсы и трицепсы, накачанные ноги и рассмеялось Шварцем из «Вспомнить все». 

К ним подошел француз, перекинулся парой фраз — семечек, чипсов и сухариков — с Итало, дал свежий номер «Литературной газеты» и ушел. Кальвино развернул издание и прочел:

— Русские — совместное творчество всех народов, они — роман — например, «Гаргантюа и Пантагрюэль». Но это более в прошлом, так как данная книга становится «Америкой», «Замком» и «Процессом», замахиваясь на «Улисс».

— Интересно, конечно, но хотелось бы что-нибудь услышать про грузин или армян.

— Здесь нет ничего такого.

— И зря.

Опрокинули в себя «Арарат», еще более захмелели, захотели литературной еды, потому заказали суши и роллы, сами работы Акутагавы, по сути, его рассказы и самоубийство, которое с тех пор окунают в соус «васаби» и аккуратно едят. 

— Человек — сумма его отсутствия и присутствия в мире.

— Конечно, — согласился Итало.

Курение зашло в них, огляделось, нашло свободный уголок, кинуло матрас, легло и закурило «LD». Стало по-приятельски им, но — никакой любви. Инели скосила глаза к переносице, потому что ей показался волосок на ней. Стряхнула его или воображение такового, сходила в туалет, где снюхала дорожку, по которой пробежал до того бегун, подкрасила губы, глядя в зеркало, и вернулась к Итало, плотно читающему газету. 

— Тут пишут, — произнес он, — что литература — недокуренная сигарета, глоток вискаря, когда остается гораздо больше выпитого.

— Ну в этом ее отличие от философии, которая затягивается даже тогда, когда сигарета давно погасла.

— Добивает ее.

Они вышли на улицу в пять утра, когда светало и дворники мели улицы, в прохладу, «Озарения» и «Одно лето в аду». Объяснились в любви к себе, сделали самолетик из пятидесяти рублей и отправили их в воздух, взорванный машинами и людьми — динамитами, бомбами, терактами, носящими другие имена. 

Испили юности из автомата, похорошели душами, которые напились и присели в их головах и сердцах, не желая выйти наружу, где человек-плод и человек-фонарь. Итало сказал возле лавки, что никуда не пойдет, лег на нее, и накрыл газетой лицо. Инели попросила дать ей ЛГ, чтобы она отгоняла ею мух. Он скривил губы, что не увидел никто, кроме стихов Мандельштама, напечатанных на одной из полос, встал и обнял Инели. Закружил ее по Москве, данной изнутри москвичам и отсутствующей вовне. 

— Мы не любим друг друга?! — закричала Инели.

— Нисколько!

— О счастье! Отрада! Восторг!

Их чуть не сбило «Рено», но вовремя увернулось, уезжая с шумом мотора, который был матом и оскорблениями, перешедшими в другой формат и изменившими свое лицо. 

— Мы Чехословакия?

— Чечено-Ингушетия.

— Прекрасно!

— А то!

Счастье нелюбви захлестнуло их, понесло, вознесло, создало силу и страсть, переместило их в «Инстаграм», в сториз, публикации, видео, ссылки, где они разделились на миллионы людей-страниц, наелись творога и вишни, прорекламили кеды и шорты, написали «братуха, ты крут» и «дай номерок, красотка». Полетали внутри соцсети, покружились в ней, ослабели, вернулись и оказались в двадцати метрах от старта, своего запуска в интернет. 

Пробежала собака в кедах «Лакост», за ней медленно прошла кошка, похожая на «Макдоналдс», прочирикали воробьи, вероятней всего, показалось лицо бога над помпезным сталинским зданием, изобразило боль и исчезло, как трамвай переезжает человека, и стало тихо, неслышно: так латте стынет на столе и ожидает губ. Итало перешел дозволенные границы и стал невидимым ниже пояса, после чего провел левой рукой по правой и сделал недоступной ее глазам. То же сотворила Инели, и они побежали, будучи скрытными и обозримыми по улице, имеющей название Иисус Христос. 

Обозначили свои капиталы, когда разрешили расплачиваться страницами из основного труда Маркса, съели по блину в открытой для этого точке, вытерли руки салфетками и стали смотреть на небо, как читать Мартина Идена, его руки, ноги, лицо, потому что он утопился в море, состоящем из брюк, туфлей, шляпы, шарфа и пальто.

Встретили бродягу, который сказал:

— Самоубийство — это беременность и роды.

Он ушел, оставив после себя фразу, застывшую в воздухе и полетевшую на юг в виде лебедей. Инели поправила челку и предстала перед всем миром девственной и чистой, похудевшей слегка. Ветер подул и распался на тысячи маленьких дуновений. Махабхарата воздуха стала белой и светлой, когда ее открыло солнце и прочитало. Инели перешла дорогу, взяв за руку Итало, и повела его на Новый Арбат, в дорогостоящее, большое, конкретное. Сказала, что они словно в Крыму, в Ялте или Феодосии, только вместо Черного моря — люди. 

К ним подошла девочка и попросила хлеба, они дали ей денег, не удивились ничуть, профилософствовали себя. Ну и ночь, нагая, ушла. День начинался, как автобус врезался в трамвай, юноши шагали по школам, старики шли до гробов и работали в них. Султаны и янычары проезжали, сигналя и собирая урожай из взглядов людей. Солнце представляло собой Землю под номером два. И горело собой.

Инели взяла номер Итало, зафрендилась с ним в сети, умерла от его прикосновения, попрощалась и пошла к Иветте, знакомой армянке из Сирии, давно живущей в Москве. Они созвонились, договорились о встрече во дворе дома, где жила Иветта, сошлись, поднялись в квартиру и сели пить чай. 

— Мой парень оказался геем, — улыбнулась Иветта, — ну как, больше би.

— С этими парнями одни непонятки, то курят, то пьют, то умирают, и так по кругу всю жизнь.

— Говорит мне, я умру за тебя, но меня интересуют и другие мужчины.

— Это все новый век, из которого мы высыпались обратно, мы живем в двадцатом сейчас столетии, в 1999-ом году, пытаемся войти, но никак.

Они закурили тонкие и поцеловались дымом над головой.

Зашли в парикмахерскую, сделали прически, познакомились с парнем в беседке, пьющим холодное пиво, что они поняли по испарине, сами взяли такое, открыли, сделали по глотку, похожему на посмертную маску Гегеля, стали задавать парню вопросы.

— Девушка есть? — спросила Инели.

— Да, встречаюсь с весны.

— А мы не лучше нее? — уточнила Иветта.

— Вы красивые, да.

— Ну так встречайся с тремя одновременно, — рассмеялась она.

— Думаю, не потяну.

— Жаль, — огорчилась Инели.

Когда пиво кончилось, она пошла с парнем за новым, отвела его в тихое место и поцеловала взасос, вытерла ему губы, получившие цвет, и сказала:

— Чтобы помнил меня такой.

Взяли разливного, почти ледяного, вернулись, поняли, что Иветта догадывается обо всем, но промолчали, сделали братский круг, закружились и спели песню Цоя «Игра». 

Прошла женщина, поругала их, потому что хотела быть на их месте, пробежала собака, похожая на собаку и кошку, проехала невдалеке машина, заполненная индивидуальностью Сартра и бытием, и завершились похороны, при которых из гроба доносилась музыка и пение, после чего посыпались анекдоты, рассмешившие всех. 

— Философ и есть сверхчеловек, — сказала Иветта, — он конструирует, редуцирует человека, выводит его над собой, идет изнутри, пока наука лепит робота из снега 29-ого февраля. 

Пошли в заброшенное место, полное трав и цветов, легли на них, положив посередине парня, и начали вдыхать целый мир. Втягивать в легкие синеву, в которой растворился сахар светил, так как звезды — то, что внутри, принято как лекарство, которым они и являются, леча от болезни смерть.

Парень ушел, так как позвонила девушка, и Инели и Иветта, наслаждаясь летним отпуском, двинулись в Испанию и Италию внутри Москвы. Инели говорила внутри: «Человек представляет собой совокупность ракет, самолетов, кораблей, поездов и машин: весь вопрос в том, что наверху и в уме у него». В кафе Атлантида они взяли книжку Хемингуэя с полки, положили ее на середину стола и затянулись коктейлями из девичьих и мальчишеских слез.

Читали Снега Килиманджаро, чей текст поступал в уши вперемешку с песнями из динамиков, и вдыхали их смесь. Умерли, как рассвет, родились, как закат. Взяли водки Шизофрения и выпили по стаканчику, двинулись назад и вперед, так как психи путешествуют по временам и пространствам и своими головами представляют разные эпохи и планеты, смысл их, разум и суть. Хем им понравился, но они пожалели о его смерти, желая видеть его, слышать и вместе пить, но пока такой возможности не было, хоть Федоров жаждал их, работал костями в могиле, чтобы высечь из них огонь и назвать его человеком.

— Действительно, — произнесла Иветта, — кости — дрова, пылающие человеком — огнем.

Они подвинулись, когда к ним подсел армянин лет пятидесяти, послушали его рассказ о маленькой болеющей дочке. Он произнес:

— Болезнь, как я понял, есть костяк, скелет, на котором строится человек, и вот она может вырваться и устроить кошмар. Как зверь в клетке, она.

Он заказал шампанское, стрельнул им невысоко и легко, угостил девушек, устроивших стриптиз из умов и из душ. Обозначились они хорошо, полновесно, возвышенно, обнадеживающе даже, но усталость накатывала, расходилась кругами глаз, в которые нырнул и не выплыл каждый встреченный человек. Так и небо скончалось весело, разбежалось, прыгнуло в гроб и рассмеялось в нем. И ничего удивительного, вполне можно встретить на кладбище надпись: «Небо. 1934 — 2007. Помним, любим, скорбим». Иветта ответила на звонок матери, пообщалась с ней, пригласила в гости из Воронежа, где она с другим мужчиной жила, так как умер давно отец, и послала ей поцелуй.

Вечер тянулся паутиной от центра к углам, потому что люстра — паук, армянин давно опьянел и рассказывал скабрезные анекдоты, девочки смеялись, прыскали в платки, прыгали с Эльбруса и Тайбэя 101, вообще по-китайски смотрели, курили в пепельницу из пластикового стакана, не взирая на запрет, гуляющий по заведению и налагающий себя на людей. Тени Набокова гуляли над столиками, зачитывали «Лолиту» и «Дар», вели себя вызывающе, но некоторых угощали шашлыком из Тбилиси и дарили «Жардин» — чашечки с ароматом, исторгающим ночь. 

Инели решила потанцевать, пригласила Иветту, закружилась вдвоем, развевая предсердие в образе платья ввысь. Их фотографировали исподтишка, наливали в стаканы вино и голосом его звали к себе. Девушки улыбались в ответ и не шли, хотели квартирника — Науменко, Цоя, БГ, их союза, легендарного Кормильцева, его стихов, песен, книг. Но ничего этого не было, а звонок на тот свет стоил очень дорого, таких денег у них с собой и вообще не было, потому они после танца простились с арменом и пошли наугад, в пучину, в растрату Москвы. Окунулись в нее, возделались, взялись за руки и зашагали тепло и остро. 

Было много людей на улицах, хоть и тьма выхватывала их поодиночке и толпами, уводя в Зангезур, дошли до Красной, увидели огромное скопление человека, фейерверки, радость, лица, будто замеченные впервые, знакомства, фото, катания на разных средствах, Инели и Иветта слились с ними, но не до конца, потому спрашивали, что за праздник кругом.

— Счастье здесь, — отвечали им, — отмечаем свою жизнь, бытие вообще, то, что мы родились, видим мир, дышим, живем и поем каждою клеткой тела.

— О, это круто, мы так и хотели, — восхищались девчонки.

Шары повсюду мелькали в руках и через какое-то время улетали на небо. Мир распускался, словно цветок, люди прибывали, русские, снгшники, арабы и афро, индусы, шли знакомства, выпивка, легкость, кайф. Но через определенное время все застывали и начинали рыдать и грустить, так как их охватывала конечность и смертность, это длилось пять-десять минут, после чего скорбь сменялась борьбой, желанием вырваться, полетом, телепортацией, силой духа и новыми порциями отдыха и расслабления, единения, всепрощения, всечеловечества, упражнений в прекрасном в виде мороженого, кваса и лимонада, холодных и брызжущих своей плотью — душой — вокруг. 

На сцене, которую не замечали, начался концерт, выходили звезды из мира шоу-бизнеса и пели свой свет, сияние и ночь в окружении их, басы и мелодии упорядочивали пространства, поднимали еще выше головы, которые сами теперь казались шарами, улетающими вокруг. И все было так, будто перестройка, девяностые, дефолт, война в Чечне являлись сном, даже хорошим сновидением, и люди росли, переходили себя, как дорогу, устремляясь в божественное, данное в перекрестке. Всё лучшее разворачивалось и цвело, потому что появились цветочники и стали дарить женщинам розы и георгины. Блистательное всходило, каждый был другому братом и сестрой, и небеса радовались любви, исходящей из смартфонов и заселяющейся в глаза, сердца, ладони и ум. 

Концерт как концепт братства и любви разворачивался, накатывал, расширял пространство борьбы Уэльбека и прочих, выходил из себя, вставал в уголке сцены, курил, бросал быстрые взгляды на людей и снова бросался в динамики, как мясорубки, через которые проходили ангелы, бог, сатана, даруя силу и мощь. Смуглые парни танцевали, входили в искусство, выходили из него с еще большими мускулами и душами, бросали их в толпу, называемую так в силу речи, потому что она не была уже собой, являя индивидуализм и каждого своего члена больше нее самой.

Финальную песню пели хором, и ею была композиция «We Are the Champions», где сумма певцов представляла собою Меркьюри, и волны трека расходились по всей России и дальше, будоража, тревожа, растя, сметая со своего пути злобу, болезни и смерть. Люди стояли в обнимку и повторяли слова, распевали их, раскуривали на ветру. И дым из нот и слов вздымался, рисуя в небе Пикассо и Дали, самые причудливые изображения из радости и даже оды к ней, ворвавшейся через годы и расстояния и закружившей и выстроившей человека как такового из «Бытия и времени» и из «Бытия и ничто» как союза, соединения их и расхождения людей, чтобы обязательно вернуться и похоронить свою разобщенность и раздавленность тем, что ты такой человек, который не является им. 

(Пока оценок нет)

Загрузка…