Наталья Махно

Отрывок из рассказа “Квартира Горгоны”            

В пятницу вечером во всем квартале погас свет, и я поняла, что сегодня непременно что-то случится. Сидеть в тёмной квартире не было сил. Кое-как отыскав свои и дочкины вещи, вышла с ней на улицу. Промозглый ветер подхватил меня и ребёнка, сыпанул в лицо снегом, погнал по скользкому обледенелому тротуару между домами. Так мерзко и страшно мне  не было даже в тот день, когда муж оставил меня. Дочка испуганно жалась к  ногам и вздрагивала, как зверёк. Господи, защити меня и мое дитя, спрячь от этого холода и пустоты…

– Стоять! – рявкает над ухом низкий гортанный голос. – Сюда нельзя!

     Я слышу, как щёлкает затвор и судорожно хватаю ребенка на руки. Оглядываюсь. Вооруженные люди в форме, машины с мигалками, «скорая». Солдаты? Полиция? В ярких вспышках белого света и я, и дочка  дрожим одним слитым вместе существом.

– Идите домой, – смягчается голос. – В соседнем подъезде мужчина повесился, сейчас его вынесут. Вам не стоит смотреть.

      «Домой», – отдается в ушах. Домой… В мою могилу из четырех стен, где живёт пустота. Нет, нет, я не могу туда пойти! Повесился? А что ещё остаётся делать в этих многоквартирных клетках. Теперь он счастлив. Может, это и есть спасение? Как ещё усмирить жестокую собаку, терзающую клыками сердце. А если не жить, что тогда? Такая же суета у подъезда, носилки с тёмным хрустящим мешком, маленький железный катафалк, похожий на бак для мусора. Вот как, оказывается, их возят – просто цепляют сзади «уазика», и всё. И он лежит там, внутри, совсем один, и полицейские чертыхаются в машине, что какой-то придурок вызвал из-за «жмурика» роту спецназа. Я пытаюсь вспомнить его лицо. Соседи говорили, что он развёлся с женой и теперь всё время один. Нет, лицо провалилось в памяти. «Уазик» с катафалком разворачивается и уезжает в ночь. Рука сама поднимается, чтобы перекрестить: пусть в эту минуту хоть совершенно чужая, но всё-таки женщина, проводит его в неизвестность.

– Мама, мама, не плачь, это не папа…

      Господи,  дочка! Я совсем рехнулась – заморожу ребёнка! Ох, милая, лучше бы твой отец лежал сейчас в этом мешке, чем сделать то, что он сделал. На что он обрёк нас, бросив одних в этом чужом страшном городе? У меня нет сил, у меня нет работы, нет денег, у меня нет ничего, за что можно хоть как-то зацепиться и удержать равновесие на самом краю пропасти, из которой нет возврата. Может, лучше, чтобы я умерла? А как же тогда этот маленький зверёныш, вцепившийся в мою шею? Что будет с ним, если меня не станет? Отец смог тебя предать. Я – не смогу…

      Резко вытираю слезы.  Хватит. Пора возвращаться. Спецназовец провожает нас лучом мощного фонарика. Спасибо, мы уже пришли. Сейчас найду свечку, уложу дочку спать. И…   Про это лучше не думать. Руки ищут привычной домашней работы: стелют постель, взбивают подушки, складывают нехитрое детское бельишко. А может, надо просто выпить? В холодильнике стоит бутылка водки. Страшно. Одной? От тяжёлого стука в дверь застываю, как в коме. А вдруг это – ОН?!

– Открывай, не бойся! Я узнал тебя!

      Низкий гортанный голос за дверью, назвавший меня по имени, приводит в чувство. Молча открываю дверь, поднимаю повыше свечу: передо мной рослый горбоносый спецназовец с тёмными требовательными глазами. Да, я его знаю. Но откуда? Память стала мне совсем чужой.

– Входи.

      От него пахнет морозом, дымом, кожаными ремнями. Кто он? А в прочем, какая разница. Просто мужчина. Просто замерз. Достаю из холодильника водку, но слышу сухое: «Спасибо, нет». Нет?

– Послушай, я все понимаю, прошло целых семь лет. И ты другая, и я другой. Но я искал тебя все эти годы.

      О чём это он? Тупо смотрю на его чётко очерченные губы. Я не понимаю слов. Но чувствую, что где-то там, в прошлой и радостной жизни, мы знали друг друга. Нас связывала какая-то история. 

     Вот именно – история! Я проходила преддипломную полугодовую практику в одной из  городских газет, которая, следуя веяниям идеологической моды, шефствовала над трудновоспитуемыми подростками. За мной «закрепили» огромного верзилу, которому я должна была помогать встать на истинный трудовой путь. При этом никто не объяснял, как именно и каким образом я должна это делать. Раз в неделю подростки, многие из которых были всего на пару-тройку лет младше меня, являлись в редакцию на собрания. Им читали лекции по международной обстановке и пытались заинтересовать производственным процессом в типографии, где всегда требовались рабочие руки «на подхват». Своего «подшефного» я не на шутку боялась и старательно избегала. Но сделать это было не так-то просто. Он являлся ко мне в общежитие для студентов, молча садился на любой подвернувшийся стул и сидел там неподвижно до самого отбоя, после чего так же молча уходил не известно куда. Я постоянно чувствовала на себе тяжёлый взгляд темных глаз с розоватыми белками. Меня тошнило от исходившего от него сладкого удушливого запаха анаши, мне хотелось орать и топать ногами, но я боялась. Краем уха я слышала в редакции, что он зверски избил своего отца, за что и попал на учёт в детскую комнату милиции. Это был весомый аргумент, чтобы сдерживать эмоции. Постепенно я привыкла к нему, как к вещи: читала, писала, болтала с приятельницами по общежитию, ездила на встречи с героями своих будущих статей. И всюду за мной приседающей походкой следовала горбоносая долговязая тень.

       И вот настал день, когда  мой «подшефный» впервые заговорил. Про то, как смертельно пил его отец. Как босая мать с ним маленьким на руках прыгала из окна в снег, спасаясь от побоев. Как он скитался по подъездам и подвалам, сколько себя помнит. Как однажды застал дома отца с полураздетой девкой и обоих спустил с лестницы. Рассказал  о том, что недавно ему позвонили из техникума, куда он подал документы,  и велели  их забрать: им уголовники не нужны. Что пассажиры в транспорте сразу начинают прижимать к себе сумки, как только он заходит. Что мать все время болеет и он ловит в силки фазанов в Ботаническом саду, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Мы проговорили всю ночь. А на следующий день ему принесли повестку в военкомат и он исчез на вокзале в толпе новобранцев. Исчез на семь лет.

– Ты живешь одна?

       Я киваю. Странное чувство сковывает меня. Передо мной сидит совершенно незнакомый мужчина с знакомыми глазами, которые медленно и тяжело скользят по моему лицу.

– Деньги есть? – голос его звучит глухо. Врать нет сил, и я лишь покачиваю головой. Он достает из внутреннего кармана пачку купюр, и не считая, кладет на подоконник. – Это твой запоздавший гонорар за мое воспитание. У тебя можно курить?

– Кури.

Мы разглядываем друг друга в упор.

– А ты стала красивой женщиной…

– А ты стал «спецназовцем»… Зачем?

– Так получилось. После  «учебки» в Афган забросили, воевать надо было.  Потом война закончилась, а  спецназ остался.  Какое это имеет значение?

– Не знаю, что вообще имеет значение.

– То, что я искал тебя все это время.

        Очень трудно выдерживать его взгляд. В нем – откровенный мужской призыв, тяжёлая и горячая волна страсти.

– Если я тебе противен, я уйду. 

      Что сказать ему? Правду? Наверное, это будет глупо. Разве он поверит, что уже полгода мужчина не переступал порог этого дома. И только в тяжёлых и душных снах чьи-то крепкие ладони ласкали меня… Но наступало утро. Нужно было ехать на поиски работы, встречаться с чужими людьми, ловить на себе игривые, наглые, плотоядные взгляды. Мне казалось кощунством, что я по-прежнему нравлюсь мужчинам. Испепелённая душа отказывалась понимать, что тело может жить своей отдельной жизнью. Я шарахалась от мужчин тем сильнее, чем больше им хотелось остаться со мной наедине. Иногда долгими зимними ночами я металась, не находя себе места: мое тело было молодо, красиво и жаждало любви. Но любовь эту предлагали какие-то мелкие, изжёванные жизнью людишки, которых  интересовало лишь то, что у меня под юбкой, но совершенно не волновало, ела ли я сегодня хоть что-нибудь. Каким-то невероятным, почти звериным чутьем я понимала, что ни за что не должна впускать их в свою жизнь, иначе и мне, и дочке конец! В нашем квартале было несколько  одиноких матерей, брошенных на произвол судьбы сбежавшими мужьями, потерявшими работу и лишившимися привычного образа жизни. Не до них было и только что созданному молодому государству, которое вводило талоны на продовольствие и в спешном порядке разрабатывало свои собственные герб, гимн и флаг. Реальность  открывала страшную правду: при катаклизмах пафосные речи о святости материнства  заканчиваются и женщины остаются один на один с безжалостным  миром, которому нет дела до того, выживут ли они вообще. У этих мам с малолетними детьми на руках, лишенных даже самой мизерной поддержки, практически  не было шанса найти работу и хоть как-то бороться за жизнь: пьяные, изможденные, с безумными затравленными глазами, они погибали в компаниях разношерстных собутыльников, опускаясь все ниже и ниже. И рядом с ними погибали их грязные, голодные, никому не нужные дети. На краю этой пропасти в чужой стране, в чужом городе,  без средств к существованию,  без родственников и друзей, стояла и я – одинокая мать полуторогодовалого ребенка. Никогда не забуду  те четыре кучки (по количеству недель в месяце), на которые я делила  жалкие копейки, вручаемые соседками по подъезду, которым, в отличие от родного отца, было не все равно, чем я буду кормить дочь. 

Круг замыкался: я сгорала от желания, но избегала близости с мужчинами. Я проклинала природу, жёстко поставившую меня в зависимость от мужской плоти, которую я ненавидела и хотела одновременно. Как возможно объяснить это словами? 

(4 оценок, среднее: 4,00 из 5)

Загрузка…