Виктор Шлапак

Отрывок из новеллы “Возмездие ”

Аз воздам

Дел была куча, а ехать надо было, и я смолчал, хотя почему-то думал, что взорвусь, начну в раздражении перечис-лять дела, но я смолчал, а точнее, все во мне действительно молчало, не бесилось, не злилось, напротив, подумаешь – днем раньше, днем позже… И я почему-то не удивился самому себе, своему спокойствию, правда, все необходимые по сбору в поездку дела делал как-то механически, на первый взгляд, даже сказал себе – молчать, чтобы жена не говорила, а на самом деле, я бы мог сейчас это и не говорить – успокаивать было нечего, я и так был спокоен. Да, посещение кладбища – оно было далековато, в соседнем городишке, где были похоронены родители жены, – это священно. Почему-то вспомнилось и подумалось, что я давно не был на могиле своей тети, какие-то чувства, очевидно, те, что мы называем «муками совести», на мгновение вспыхивают и тут же угасают, уносятся… Мы собираемся.
– Положи лопатку в сумку, – говорит жена.
– А где она лежит? – Вот тебе хорошо – ничего не помнишь.
– Человек помнит только то, что ему надо.
И я действительно сейчас был чистым листком – последний раз я посещал могилу год, полтора назад, все это время жена ездила то с сестрой и ее мужем, _____________, то с двумя двоюродными сестрами, тетей… Я тогда отказывался, сославшись на занятость, впрочем, и она особенно не настаивала. Она, шутя, спрашивает о названии автостанции, но и этого я не помнил, она уже начинает смеяться и запускает в таких случаях свою дежурную шутку:
– А как тебя звать ты помнишь?
– Это все условности, – отвечаю я ей в такт, улыбаясь, и притрагиваюсь к ней. – Я помню только это.

Я говорю не все – меня поражает эта живущая в ней ничем неистребимая, нет, не генетическая память, а память совести, когда она через какой-то определенный период времени, всегда неожиданно для меня и, естественно, для нее, заявляет – мы едем.
И я умолкаю, словно говорю и времени, и черт знает еще кому-то, перед кем и чем хочется извиниться, почему-то, за, очевидно, забытое, а возможно, за исчезновение, растаивание того, что до этого мгновения казалось несуществующим, ведь его не видно и не слышно, и вот вдруг оно появляется, оживает и все смолкает вокруг – и во мне, и во времени, и в других, когда я вижу, даже по телевизору, это шествие к могилам, к вечности, к свету.
Уже сентябрь и по утрам ощущается первый легкий морозец, правда, еще со знаком плюс. Тенниску я меняю на рубашку с длинным рукавом, жена одевает кофточку с застежкой под горло.
– Поспешим, чтобы не застрять в пробке.
– Утром не бывает.
И действительно, в маршрутке свободно и автобус не ехал, а мчал. И ничего не чувствуется, кроме этого утреннего морозца с плюсовой температурой. Жена почему-то спрашивает:
– Тебе не холодно?
– Нет.
– Нам скоро выходить.
– Где мы? – спрашиваю я.
Я давно не был в этой части города, бывшей когда-то загородом. На стене здания нельзя было не заметить огромный лозунг «Долой диктатуру!», и действительно, он поражал сразу, но не содержанием, а огромностью размеров букв и именно эта огромность вызывала недоумение, отвлекала от содержания, от смысла. Хотелось спросить творцов этих букв, неужели их никто не читает, а если и читают, то уже давно не понимают, ведь вокруг творилось именно то, против чего этот лозунг и призывал.
И очевидно, по этим самым причинам он вызывал уже интерес, но другого свойства.
– Представляешь, сколько это стоит?
А смысл и не мог дойти, он был слишком общий, не конкретен и поэтому не задевал, а даже немного смешил. «Долой…» – сверкало, неслось, писалось… Но кто, кого, зачем? Это содержание относилось прежде всего к тем, кто этот лозунг и писал, и оплачивал. И было ясно одно и точно, что творцы этих и других подобных лозунгов сами их не читают, и не понимают, потому что сами же их не исполняют. Да, они бросают их в толпу и тут же сами забывают, в толпу и для толпы, – хорошо оплачиваемые лозунги, ____________, стадо, пушечное мясо… Поражала и эта внешняя огромность размеров букв, приевшихся лиц, актерских поз, дежурных улыбок и – бесконечное количе-ство их повторений, чуть ли не через каждые десять метров, но именно эти повторения лишний раз выдавали заказчиков этих стад и подчеркивали, что реклама далека от внутреннего смысла происходящего, на которое им, впрочем, было наплевать.
Но сейчас они почему-то для меня становятся не в счет. И сливаются в проносящиеся ________, ________ точки вне _____, вне _____, вне жизни. Они, ____ ____, исчезают, словно их нет и не было нигде, ни в чем, ни в строчках истории, ни в одном атоме света. Они существовали ровно столько, сколько существует мгновение и уходят в небытие.
Так я чувствовал и думал тогда, удивляясь и недоумевая тогда на неимеющую права на существование реальность, ___, радовался на имеющуюся возможность кары, хотя бы в воображении, но нигде не обнаруженную воочию, поражался их какому-то несуществующему существованию.
Так я думал и чувствовал тогда, еще не зная одного слова, которое отражает и обозначает закон, существующий всегда, везде и во всем и ныне и присно и во веки всех веков и в бесконечно малом и в бесконечно большом, в каждом начале и в каждом копия всего этого внешнего, сверкающего, бросающегося в глаза и пока еще в затертом, спрятанном внутреннем невидимом слепке, выраженном в одном слове, ________. Нет, это слово не жизнь, это было слово, благодаря которому существует сама жизнь.
Да, это слово было, существовало где-то, как была земля, вселенная, их история, но еще просто было неизвестно в своем определении и не сказанного во мне, не вызрело, потому что было как-то закрыто, заблокировано всей этой ускользающей в движении жизнью, ускользающей как будто в никуда, и от этой неопределенности, неосознанности рождалось какое-то предчувствие грандиозных катастроф. И вместо того, чтобы остановиться, подумать, исправить, увеличивало бег, чтобы не замечать ничего, кроме разве этих гигантских лозунгов, приевшихся лиц, поз, обещаний, сборищ, компаний, воплей, саммитов, распятий, молитв.
Да, это слово должно было вот-вот прийти, пусть даже позже, как это и бывает в истории с историей, после, после, войны, но которые почему-то забывают до следующих войн… Так должно было произойти и с этим еще не родившимся словом, и с прежним, забытым уже, и с современным, убегающем от истории, произойти в нем, с ним, чтобы потом ожить и стать вначале буквами, сольющимися в слове, и обозначить. И не просто жизнь, а ________ всего сущего, что еще как-то движется, светится, принимает разные формы, крутится, скрипит, но уже в каком-то хаосе бессознательности, бессовестности, бесстыдства, и все-таки несмотря ни на что в ожидании хоть какого-то намека на разум, способно осознать ___ движение к цели, но не просто к любой цели, а к цели, сохраняющей жизнь, которая вот сейчас уже теряла на глазах свои краски, формы и, разумеется, смысл.
Я умолкаю, умолкаю даже в себе, словно забываю все слова, теряю их в потоке суеты, созданной человечеством для забытья, но со ______, да и с миром, так приходит сейчас потому, что я не знаю еще этого слова, с которым человек начнет свои первые шаги в жизни, ведь он рожден, чтобы его открыть и для себя, прежде всего, но и для других, таких же точно, как и он, чтобы не отделяться друг от друга, а как-то сближаться, сродниться, сбрататься. Но оно приходит не сразу, а может и не прийти.
Да, давно я не был в этих краях, и сейчас я удивлялся, очевидно, поэтому всему что проходит, пролетает перед моими глазами, и это удивление то радует меня, то огорчает, но я молчу, словно нахожусь в шоке от увиденного, почувств__, неосознанно. Да, до того слова мне еще далеко, еще не прожита ждущая впереди меня жизнь, но мне надо жить сейчас и надо как-то дышать, двигаться в этом общепринятом аду, называемом упорно почему-то раем. Я сейчас чувствую себя рыбой, выброшенной на берег и занимающейся поиском: она – воды, я – слов, чтобы выжить, даже начать дышать, но для этого надо не ______, а слова, чтобы сказать вне и сразу обо всем. И это слово приходит само как вдох или выдох, с чего и начинает жизнь человек.
– Боже, – произношу я, и мне кажется, он мой одновре-менно и неба, – что творится. – это уже идет следом, как само собой разумеющееся. И теперь я говорю и молю его, и все, чему я радовался, удивлялся, огорчался получает хоть какое-то объяснение, объяснение своему стра___му существованию. Я произношу это слово и чувствую как будто я делаю первые шаги в эту нову _________, мне жизнь.
– Боже – сейчас это слово было удивлением огромным двум высоткам и – негодованием одноэтажным, ветхим, затхлым зданием автовокзала времен очаковских.
Если бы не жена, я бы не знал, где я оказался, куда попал и что делать. Но жена действует уверенно и быстро.
Я выхожу из здания автовокзала, сажусь на скамейку в ожидании жены, – она сама выпроводила меня, как потом скажет, увидав на моем лице застывшую гримасу от увиденного – валяющиеся на полу бомжи, _____ бутылки от пива, дети, грязь. И черт знает что еще, но в этом же духе. Я не выхожу, а вырываюсь оттуда как из какого-то круга дантова ада.
– Боже, – повторил я, словно выдыхаю прошлое и вижу, и радуюсь этим двум высоткам напротив, как хоть какому-то выходу из и от этого стыда, бессмысления, и слышу гомерический хохот, правда сквозь невидимые миру все те же слезы, он звучит тихо, почти безмолвно – во мне.
Я сажусь, пытаюсь поудобнее устроиться на скамейке, но поудобней устроиться на этой, такой скамейке можно было только в неправильном, изогнутом виде, поэтому я передвигаюсь на ее краешек и, наконец, успокаиваюсь, т.е. чувствую себя дома, на родине, которую плакаты призывают любить, но не определяют за что и не называют места, где она еще осталась.
Но эта поза так и не успокоила меня и, чтобы отвлечься, я начинаю рассматривать эти две высотки, огромное сооружение, и тут же мне хочется то ли возмутиться, то ли засмеяться, то ли заплакать и это все совершается во мне сейчас и сразу.

(Пока оценок нет)

Загрузка…