Артур Аршакуни


 

Страна : Россия

Жил в Ленинграде-Петербурге. Образование высшее техническое. Работал научным сотрудником. После развала Союза был безработным, таксистом, руководил небольшой научно-производственной компанией, менеджером по продаже экзотических фруктов начальником производства среднего предприятия химического профиля. После инсульта и инфаркта ушел на пенсию. Инвалид 2-й группы. Сейчас живу в Вырице Ленинградской области. Я всю жизнь пишу стихи. Но – к счастью или к сожалению – никогда не относился к ним, как к ежедневному усердному литературному труду. Я до сих пор считаю, что стихотворение должно созреть в тебе и начать причинять физическую боль. Только тогда можно записать его и избавиться от этой боли. На время. Это во-первых. А во-вторых, я, если можно так выразиться, поэт «позднего созревания»: за последние годы я написал столько же стихов, сколько за всю предыдущую жизнь. Может быть, это опыт самоучки. А может быть это просто индейское лето перед долгой зимой. Это неважно. Важно другое: наш мир – монета, крутящаяся в пустоте. На одной стороне этой монеты начертано «Поэзия», а на другой – «Любовь». И это самое главное.


Country : Russia

Lived in Leningrad-St. Petersburg. Higher technical education. Worked as the research associate. After disorder of the Soviet Union was the unemployed, the taxi driver, directed the small research and production company, the manager on sale of exotic fruit by the production director of medium-sized company of a chemical profile. After a stroke and a heart attack retired. Disabled person of the 2nd group(Russia classification). Now I live in Vyritsa of the Leningrad Region. I all life write verses. But – fortunately or unfortunately – never treated them, as daily diligent literary work. I still consider that the poem has to ripen in you and begin to cause physical pain. Only then it is possible to write down it and to get rid of this pain. For a while. This is the first. And secondly, I am, if I may say so, a poet of “late maturing”: in recent years I wrote as much verses how many for all previous life. Perhaps, it is experience of the self-educated person. And there can be this just Indian summer before long winter. It is unimportant. Another is important: our world – the coin turning in emptiness. On one party of this coin it is traced “Poetry”, and on another – “Love”. And this most important.


Отрывок из сборника стихотворений “Сорок взмахов крыла бабочки”


Старая фотокарточка

 

 

Фотокарточка помнит улыбку отца,

Черноусого и молодого.

Сорок пять,

как не сходит улыбка с лица

За неделю до двадцать второго.

 

А рукою он машет кому-то:

“Привет!” –

Мать не помнит.

А то бы сказала.

Я примерил улыбку, примерил и жест,

И мне карточка тесною стала.

 

До чего же красив у меня был отец!

Балагур.

И усы – все, как надо.

В эту руку влепили горячий свинец –

Золотую

пехоты

награду.

 

Слов не надо.

Слова не идут с языка.

Для войны нужна мера иная.

Годы вскачь,

а на снимке здорова рука.

Мать не помнит.

А я

вспоминаю.

 

Фотокарточка эта в закрытых глазах

Вырастает до четкой картины:

Сосны

ветер поймали (должно быть, гроза.)

Галстук темный.

(Учительский, синий.).

 

А навстречу бежит краснощекая мать,

И в глазах – ничего про блокаду!

Почему я кричу, когда надо молчать,

И молчу, когда вовсе не надо?

 

Там ведь горе – не горе,

беда – не беда,

Там ветра только теплые дуют,

И растет у ограды трава-лебеда,

Заменяя бессмертник и тую.

 

Я нашел это место вблизи сосняка.

Покурил.

Подержался за ветку.

Вот и вышло, 

как будто отцова рука

Посылает кому-то приветы.



Моя радость

 

 

Заброшенный парк, как гостиная в доме старинном.

Настойчивый май, подбирающий к лету ключи.

Как краски густы!

А особенно кобальт с кармином.

Давай помолчим, 

моя радость,

 давай помолчим.

 

По-южному щедр этот день на аккорды и краски.

Как звуки чисты!

Словно солнцем облитая медь.

Быть может, звезда, 

моя радость,

 вот также прекрасна,

Безумный полет обращая в цветущую смерть.

 

Тогда красота – обостренное чувство полета.

А юный июнь, 

моя радость, –

полет сентября.

Все так же поет комариный романс самолетик,

Все так же руке не хватает немного тебя.

 

Не надо грустить,

моя радость,

ведь грусть – остановка.

А память мудрей.

В ней порывы души – рубежи.

Закроешь глаза –

колдовство начинается снова.

И рыжий июнь жеребенком за солнцем бежит. 



Женщина

 

 

Мне странно посчастливилось –

она

Из тех людей, чей взор открыт и светел.

Ладонь смугла и таинства полна

И волос цвета самородной меди.

 

Но прямота обманчива.

Так луч

Обходит всю вселенную дугою.

Так струны резонируют.

Так ключ,

Пробив овраг,

становится рекою.

 

А что же я?

Мне кажется, что в ней

Я это равновесие нарушу,

И маятник оживший все сильней,

Как лодку, раскачает ее душу,

 

Что рифмы, строчки, строфы –

все не то,

Они, увы, не станут чувством звонким,

Что к небу вознесенное гнездо

Я разоряю жадным кукушонком.

 

Не грех ли знать об узах тайных сил?

Я нужен ей,

как перламутру – кальций,

Я нужен ей, как листьям – хлорофилл,

Хотя, быть может, 

это только кажется.



*     *     *

 

Обыкновенный первоцвет

Воспринимается иначе

Двумя людьми. 

А это значит,

Природа – наш автопортрет.

 

Природа – наш автопортрет.

Себя мы в ней всегда рисуем,

Когда смеемся и тоскуем.

Иных посредников в ней нет.

 

Когда на сердце пенье струн

Победных, мир так ярок,

Что даже тополь-перестарок

Не стар, а лишь не очень юн.

 

И дождь, шумящий за окном,

Нам говорит не о ненастье,

А лишь о том, что наше счастье

Пропало где-то за углом.

 

Природа – наш автопортрет.

Но мы все чаще замечаем,

Что ничего в ней не случайно, 

Что случай – лишь закона след,

 

Что с каждым годом все сильней

И однозначнее причины.

И наши ранние морщины – 

Жнивье осеннее полей.

 

Природа – наш автопортрет.

Все больше фото выцветает.

Снег, на траву ложась, не тает.

И одиночество окрест.



Скрипка

 

 

Скрипка чужда уху славянина,

Снадобье для женщин и подростков..

Что для итальянца виолина,

То для нас скрипучая повозка.

 

В музыке слеза со смехом спорят.

Не поймешь — услада иль утрата.

Правды нет до самого до моря,

А за морем — то не наша правда.

 

Не к лицу мужчине слезы, ласки,

А к лицу мужчине жить войною.

Плащ-палатку скрипке бы да каску

Да покрыть бы листовой бронею.

 

Деревяшка, жилки, конский волос —

Их куда в походе подевать-то?

Нужен зычный командирский голос,

Выправка и вид молодцеватый.

 

Скрипачу и тягостно, и душно,

А не уследить — проныра ловкий.

Эх, придать бы скрипке колотушку!

Только вот кому нужны обломки?

 

Но недаром в музыке

(как в слове)

Тайна — только не для нас, для сирых.

Скрипка и могла бы быть суровей,

Только это был бы Божий вывих.

 

Так медведя водят по базару.

На потеху всем.

А взгляд убийцы.

То, что скрипка сразу не сказала, —

И не скажет.

Только застрелиться.

 

Гнется в танце смуглая гитана,

Оплывают восковые свечи.

То не скрипка плачет, — эка тайна! —

Плачут наши души человечьи.

 

Звездочки сережек, парус платья

Получив за скучные гавоты,

К нам явилась с бессарабской свадьбой

И с полынно-горьким женским потом.

 

Жги, гуляй!

Лисой кружись карминной!

Да пляши, чтоб окоем стал тесен.

Чужда скрипка уху славянина?

Что ж он низко голову повесил?

 

 

 

Морошка

 

Красных сосен шали,

Серый плед осин.

Северные дали,

Выцветшая синь.

 

Комары да мошка

Дым их не берет.

Ягода морошка

По губам течет.

 

Повяжи от ветра

Ситцевый платок.

Северная щедрость,

Полный туесок.

 

Песня в полкуплета,

Тихий голосок.

Северное лето,

Сосны да песок.

 

Красные сапожки,

Русая коса,

Северная кошка,

Шалые глаза…

 

Голуби-голубы

По небу летят.

Северные губы

Жгут и холодят.

 

Стоптаны сапожки.

Догорел костер.

Ягоду морошку

Помню до сих пор.

 

…Свет в осинах пляшет,

По болотам дым.

Плачем, потерявши

То, что не храним.

 

 

 

Старуха

Р. А. Брандт — с любовью.

На парковой скамье сидит старуха.

Она сидит так каждый божий день.

Не замечая, слякоть или сухо,

Как будто у нее нет больше дел.

 

Она сидит, прямая, как напильник.

На голове чудовищный берет.

На ботиках ухоженных ни пыли,

Ни пятнышка за уйму долгих лет.

 

А пальцы у нее как корни сныти.

Писать, такими? Шить? Избави бог.

Такими можно только, извините,

Толочь картошку да лущить горох.

 

Из не-пойми-чего — цыплячья шея.

Не шуба, нет, — доха?

Нет-нет, — салоп

Из богом позабытого музея.

Он в три обхвата, как цыганский гроб.

 

Она сидит упрямо и безмолвно

И не мигая смотрит лишь вперед.

В руке платок. Мужской. С каймой лиловой.

И сжатый рот характер выдает.

 

Да, много повидали эти руки.

Но шуба! Но берет! Осанка! Взор!

В них прошлое страны, а не старухи,

Как в стуке костылей — бряцанье шпор.

 

Что держит ее здесь? Какая жила?

Конец не страшен. Страшен лейтмотив.

Она своих давно похоронила,

Теперь совсем одна. И не уйти.

 

Она встает внезапно, с силой новой.

Тверда нога и вытянут носок.

И с дерева за нею лист кленовый

Слетает вниз и чуть наискосок.




 

 

 

1 Звезда2 Звезды3 Звезды4 Звезды5 Звезд (2 оценок, среднее: 4,00 из 5)

Загрузка…