Алиса Клима

Отрывок из романа “Дети красной орды: Сухой овраг”   

К полудню у Ларионова уже были предполагаемые пальцы Грязлова. Во всяком случае эти же отпечатки по предварительной экспертизе совпали с отпечатками на винтовках; они же были обнаружены на пустой емкости из под горючего, которую удалось найти недалеко от обломков сгоревшей конюшни.

Криминалист курировал раскопки, так как обычные работяги могли уничтожить важные улики и доказательства. Конюшня была с ночи оцеплена.

После бани Вера получила одобрение Ларионова посетить Сухой овраг и взять с собой Полину – под строгим надзором Кузьмича и Федосьи. Больше отправлять в качестве дуэний было некого. Они катили через лес – начинался легкий снегопад. Ехали долго в молчании. Вера безучастно смотрела на “тропу жизни” с зарубками, не в силах думать ни о чем, кроме друзей и судьбы Ларионова.

Вера чувствовала странную атмосферу, возникшую после этой ночи развязки в деле об убийстве Анисьи и поджоге барака. Она не осознавала степени своего потрясения от случившегося, и на поверхности все было теперь прежним.

Но что–то изменилось в ней навсегда. И во всех этих людях, и в Клаве, и в Денисе, и в Ларионове. Они будто стали старше за ночь. Вера видела, как заматерел за год Ларионов, как научился он управлять своими гневом и сиюминутными эмоциями.

Их легковесное и азартное отношение к конспирациям развернулось в опасную драму, в которой лишь по счастливому случаю никто не погиб. Вера лишь теперь, прокручивая всю свою годичную жизнь в лагпункте, видела многое будто со стороны. Она теперь находила почти в каждом своем шаге безответственность и максимализм. Они были похожи на детей, начавших игру со спичками. Их с Клавкой шпионский матадор чуть не стоил всем жизни и, возможно, что было особенно страшно осознавать теперь, подставил Ларионова. Возможно, теперь лишь несколько дней отделяли его от санкций. Вера закуталась в ватник и дрожала. Он мог пострадать. Что за безумие было скрывать от него все свои опасные планы? Каким презрением надо было обладать, чтобы не доверять его уму, воле и мужской силе?

А он все продолжал винить себя во всем и трястись над ней, как над волшебным золотым цветком, унижаясь всякий раз, когда она отворачивалась от него лишь только ради отвоевания крупицы ее расположения. Она передала ему это чувство вины. Она только обманывала себя, что простила его. Все это время она наказывала его, вменяя ему чувство вины за их несложившуюся любовь. Вера смахнула горячую слезу.

– Чего ты? – спросила Полька, притулившись к ней.

– Иногда так страшно от того, что невозможно совсем отмотать время назад до точки невозврата, – прошептала Вера.

Сани перекатывались по неровностям заснеженной дороги, раскачивая седоков.

– Эх, – мотнул головой Кузьмич, – горе от ума…

– О чем это вы? – спросила Полька, обнимая бережно Веру.

– Говорю: наша Иришка больно умная девка. Речь у нее такая красивая, как у ученой барышни.

– А горе–то почему? – продолжала Полька.

– Как вернуть время, как обратить вспять реки… Зимой ромашки не цветут, а летом не спят медведи, – ухмыльнулся Кузьмич. – На все свой срок. Да и зачем время возвращать? Не лучше ль понимать свою жизнь в тутышнем моменте?

– Вы – философ, дядь Кузьмич, – хихикнула Полька; Вера молчала.

– Молодежь забивает себе нынче голову всякими премудростями, – продолжал он. – А на деле только путается и портачит. А я так понимаю: веришь – так верь, любишь – так люби, и нечего выдумывать путанные ходы к простым радостям жизни.

– Вот и я говорю, – вмешалась Федосья, – нагородить огород – дело нехитрое. А баба должна мужика слушаться, а не фордыбачиться по каждому случаю. Чем проще баба к мужику привязана, тем легче ему идти по жизни.

– А как это быть проще привязанной? – заинтересовалась Полька.

– А вот так, – со знанием дела говорила Федосья. – Принес в дом харчей – обними да приласкай; детей рожай – да проси на них денег; хочет ласки и любви – отдай; не хочет – иди лясы с бабами поточи, и не втыкай ему в мозг нравоучения! Мораль он только в супружеской постельке понимает, а на работе мужику не до бабьих соплей.

– Это уже какая–то дискриминация, – протянула Полька. – Бабы не хуже мужиков работают, да и у нас равенство в Советской стране. Вы что нас назад в патриархат тащите?

– Вы сами себя тащите! – буркнула Федосья. – Да ни туда, куда надо. Вот и все ваше равенство – сопли в кулак мотать. Какая бы баба умная не была, она только при мужике счастлива будет, да при детях. Это – наше самое важное дело. Мужика любить и детей рожать ему.

Кузьмич одобрительно кивал.

– Вы староверка что ли? – насупилась Полька.

– А если и так, то не в том дело, – промолвила обиженно Федосья. – Вера – она у всех одна – в Боженьку и его мудрость. Баба в мир пришла с одним причиндалом, а мужик с другим.

Кузьмич издал смешок.

– А коли все равны, то вы на войну идите и в окопах вшей кормите, а мужик пусть рожает за вас и нос пудрит.

Полька умолкла. Вера сидела и безучастно качалась в такт саням. Ее охватила безудержная тоска. Она вспомнила солнечный день на даче, когда узнала, что Ларионов был готов ждать ее, чтобы создать семью. И ведь тогда не хотела вовсе она воевать с ним. Она лишь хотела любить его. Видеть каждый день своей жизни и дарить любовь. Она даже о его любви не думала. Она хотела давать то, что распирало ее сердце. Ее любовь делала ее счастливой. Куда все это ушло? Вместо этого счастливого вдохновения, возможного только при отдаче, она стала одержима его раскаянием.

Неужели ради этого покаяния судьба ее с ним еще раз свела? Ведь это было совершенно невозможным, невероятным, но настоящим чудом. И все эти сложные, неведомые лучшим магам и непостижимые разуму, тончайшие паутины путей мироздания были проложены Богом в одну единственную вероятную точку на перекрестке времени и пространства только для того, чтобы она увидела его поверженным в муках вины и сожаления? Как это бессмысленно и ничтожно! Совершенно ничтожно! Где была та точка невозврата, когда она подменила потребность в любви потребностью в раскаянии? Вера наблюдала, как по лицу ее все прокладывали борозды горячие тихие слезы.

А, может, и прав Кузьмич с его искренней простой народной мудростью, что эта точка пройдена и безвозвратна и что не надо искать ее, а просто свернуть с ложного пути именно в эту минуту? И, может, права Федосья с ее народной верой, что премудрости и социальные догмы – это лукавство, а есть истинные, природные вещи, благодаря которым сейчас и она, и Полька, и Федосья с Кузьмичом ходят по земле, и тысячи лет назад они уже были, когда социальные догмы и прочие лукавства тоже чему–то ложному учили людей? И все эти лукавства еще сотни раз будут меняться, отдалять людей от природного, истинного Источника, учить их своим правилам, тогда как все истинные мудрости уже были даны каждому человеку по праву рождения. И они были всегда заложены в каждом в том теле, что открылось ей однажды как подобие Источника.

Вера легла на спину и смотрела в серое небо. Снежинки приземлялись на ее лицо и таяли. Лес был спокоен. Как совершить побег из этой тюрьмы? Как оборвать колючую проволоку страхов и неверия? Как снести вышки часовых гордыни? И как потом забыть о предательской неволе, чтобы не тащить ее тень в свободную жизнь, отравляя свободу болезненными воспоминаниями? Эти страхи, плен незыблемой памяти и самообман представились ей зоной. И забор зоны в реальной жизни показались ей тонкой паутинкой в сравнении с забором внутренней зоны каждого человека. Нет, Кузьмич был неправ, что вся страна – Сухой овраг. В каждом человеке был этот Сухой овраг с его волчьими билетами, унижениями, нищенством, попрошайничеством, завистью, проституцией и рабством, пьяными шалманами и зловонными подвалами, ложью, лицемерием, скупостью, предательствами и самоуничижением. У каждого был свой Сухой овраг! И даже побег из него не обеспечивал исчезновения клейма, выжженного на сердце годами заточения в нем. И даже выведя клеймо, останется на его месте метка, которая всегда будет жечь это место, и для кого–то напоминанием и предупреждением, а для кого–то призывом и соблазном будет попадаться на глаза в самый неожиданный момент. 

Сани подъехали к больнице, и Веру охватил трепет. Почему–то она подумала в каком–то полузабытьи дороги уже на подъезде к Сухому оврагу, что сегодня был один из самых главных дней ее жизни. Она всегда чувствовала эти дни. Она чувствовала это в день ее визита в НКВД, как и в последний день ее этапа в лагерь, уже стоя на плацу. Чувствовала она это и сейчас. Этот холодок под ложечкой не покидал ее со дня премьеры спектакля. Даже раньше еще он появился, но сегодня проявился ясно.

Она с дрожью в коленках сходила с саней, не понимая и боясь увидеть то, что приехала увидеть – своих раненых друзей. Это же чувство она испытала, отворяя дверь в спальню Ларионова, когда он напился до полусмерти. Это был страх несовпадения своих ожиданий с тем, что на самом деле предстоит увидеть. Она не знала, что страх этот мелеет с годами; что с годами люди становятся все милосерднее и проще не потому, что они стареют и теряют силы необходимые для подпитки страха, а потому что они много сталкивались с крушением своих ожиданий и осознают их бесплодие и фантомность. И это растущее с возрастом милосердие тем сильнее проявлено, чем больше крушений ожиданий пережил человек. И Вера не знала, так как была юна, что в том с возрастом не расцветает милосердие, кто размышляет больше о несправедливости “крушения”, а не о бесплодности “ожидания”.

(1 оценок, среднее: 1,00 из 5)

Загрузка…