Страна: Израиль
Я рассказчик с тех самых пор, как научилась говорить, и писатель последние двенадцать лет. Режиссер по первому образованию, ассистент стоматолога по второму. А по натуре – любопытная соседка, с одинаковой охотой собирающая странности истории и странности характеров, а потом плетущая из них маленькие миры. Моя основная локация и эпоха – Европа до начала семнадцатого века, но я нередко заглядываю и в другие времена. Моя неизменная тема – человеческие демоны. Позвольте познакомить вас с некоторыми из них.
Country: Israel
I’ve been a storyteller ever since I learned to speak, and a writer for the past twelve years. Film director by first education, dental assistant by second. And by nature — a «curious neighbor», with the same eagerness collecting the strangeness of history and strangeness of characters, and then weaving them into small worlds. My main location and era is Europe before the beginning of the seventeenth century, but I often look into other times. Human demons are my constant theme. Let me introduce you to some of them.
Отрывок из мистики “Пету не вор”
Палома Руис-Суньига не верила ни в чудеса, ни в судьбу, ни в Бога. Она верила только в себя, поскольку среди всех упомянутых только с самой собой могла договориться на равных и получить некоторые гарантии.
Впрочем, полагаться на себя Палому научили еще до того, как привели к Первому Причастию. Единственная и вдобавок незапланированная дочь военного и переводчицы, она с самых малых лет месяцами не видела родителей, оставаясь на попечении бабушки, страдавшей жестоким артритом. Бабушка на старомодный манер учила внучку шитью, рассказывала задушевные сказки, но с трудом поднималась из кресла, а на улицу выходила лишь в сопровождении дюжей сиделки.
А потому крохотная Палома сама отправлялась на прогулки в ближайший парк, где жизнь добросовестно преподавала ей свои первые уроки. За малый рост, неказистый вид и почти очевидную беспризорность ее порядком заедала соседская детвора, однако Палома быстро уяснила, что слезы только раззадоривают противников, пугать окружающих бабушкой как минимум глупо, а в наличие у нее папы-офицера вообще никто не верит (иначе что бы означало слово «выблядок», которое бабушкина сиделка не стала ей объяснять, но строго запретила повторять?).
В школу она поступила уже свободной от большей части иллюзий, зато вооруженная целым арсеналом виртуозного уличного мата и отлично поставленным ударом. Палома никому не спускала обид и намного лучше умела защищаться, чем заводить друзей. Впрочем, независимую птаху многие уважали за крутой нрав и принципиальность: Палома никогда не жаловалась старшим. И мало кто догадывался, что это свойство проистекает не из природной гордости, а из абсолютного неумения просить помощи.
И Палома не просила.
Она не просила помощи, когда в третьем классе у нее стащили рюкзак и забросили на крышу склада. Она просто влезла за ним по ржавой пожарной лестнице.
И когда в шестом классе никто не согласился делать с ней в паре доклад по истории. Она просто сделала его одна и сама защитила.
И когда в девятом классе перед вечеринкой у ее туфель в школьной гардеробной оказались обломаны каблуки. Она просто пришла на бал в кисейном платье и кедах.
Палома не просила помощи, когда готовилась к поступлению в университет. Когда ночами работала официанткой, чтоб раздобыть денег на участие в научном проекте. Когда единственная сотрудница по этому проекту, с которой у Паломы завелось подобие дружбы, присвоила ее материалы для монографии и издала под своим именем.
Вы не подумайте, что родители просто бросили Палому. Отец к тому времени вышел в отставку, и семья Руис-Суньига осела в Барселоне. Дочь неизменно была звана на воскресные обеды, мать ахала и сокрушалась, что ее крошка выросла, а она даже не успела насладиться ее детством. Отец же гордо заявлял всем и каждому, что новомодные глупости о воспитании детей, призывающие цацкаться с отпрысками до совершеннолетия – сущая чушь. И уж он-то знает, что говорит, поскольку его собственная красавица выросла вовсе без родителей, стала бакалавром истории и вообще кремень-девкой, у которой и проблем-то никогда нет. «Верно, мать? Ты хоть раз от Паломиты слово жалобы слышала? То-то же!».
Словом, родители искренне ставили себе в заслугу независимый нрав дочери. Жалоб от нее действительно никто никогда не слышал, и Паломе тем более не пришло в голову искать сочувствия, когда после короткого и быстро надоевшего ей романа с коллегой из Португалии она обнаружила, что беременна.
Португальский возлюбленный (застенчивый и обаятельный специалист по истории южноамериканских племен) к тому времени отбыл на родину, и Палома нимало не собиралась искать его. О том, что тот имеет право знать о ребенке, она тоже не задумалась: делить с кем-то свои проблемы было не в ее характере, а попытки делиться достижениями почти всегда заканчивались тем, что их попросту отнимали.
В положенный срок родился Эстебан Руис-Суньига, до полусмерти ошеломив своим рождением бабушку с дедом: им о беременности Палома тоже не сообщила. Однако, никогда не принимая в жизни дочери значимого участия, родители быстро обнаружили, что объяснений давать она не намерена, советы ей тем более ни к чему, и помощи, как всегда, не требуется. А посему, недолго пометавшись в раздумьях об общественном мнении и предполагаемых обязанностях, отец занял привычную позицию «Паломита – кремень-девка», а мать с жаром бросилась в пучину заботы о малыше.
Это был маленький рай… У Паломы впервые появилось существо, безоглядно ее любящее и нуждающееся в ней без всяких условий. У ее матери зажил годами кровивший нарыв вины за не ею выращенную дочь.
Эстебан, сам того не ведая, стал общим покаянием семьи Руис-Суньига, разом обретя все, чего была лишена мать: его наряжали, будто куклу, не спускали с рук, задаривали игрушками, возили в зоопарки, цирк и детские развлекательные центры. Бабушка неожиданно научилась вязать (к чему в молодости не имела ни малейшей тяги), мать проводила с ним каждую минуту свободного времени, ставя его на первое место перед любыми другими делами. Эстебан ни в чем не знал ни нужды, ни отказа. И рай был безупречен в своем лучезарном счастье целых два года… пока Палома не убедилась в уже посещавших ее подозрениях: Эстебан не говорил.
Он не лепетал обычной младенческой чепухи, не ворковал бессмысленных звуков. Он смотрел на мир широко распахнутыми смышлеными глазами, бесхитростно улыбался… и молчал.
Палома ринулась к логопедам. Затем к психологам. Потом к психиатрам. Вереницей потянулись тесты. Последовательно были отметены аутизм, ряд неврологических расстройств и поражений психики, всевозможные дефекты голосовых связок, и весь этот извилистый лабиринт уперся в тупик.
Эстебан прекрасно слышал и понимал обращенную к нему речь, а также не проявлял никаких признаков задержки развития. Однако он не говорил ни с матерью, ни с врачами, ни даже с игрушками или животными, что порой случается у детей.
Не помогли ни дорогостоящие эксперты, которых через обширные связи искал дед, ни специализированный детский сад. Немота Эстебана казалась глухой стеной, о которую разбивались любые усилия. Он словно не замечал своего отличия от окружающих, вычеркивал речь из своей жизни за ненадобностью. Даже азбуку глухонемых он освоил будто не для собственной пользы, а из сочувствия к окружающим, отчего-то не умевшим понимать его без слов.
Вдобавок к немоте Эстебан со второго года жизни имел странную привычку водить руками в воздухе, с виду совершенно хаотично и бесконтрольно. Поначалу это тоже было приписано болезненным причинам, пока детсадовский логопед не предложил трехлетнему Эстебану карандаш.
С тех пор природа странной жестикуляции была объяснена: Эстебан «зарисовывал» в воздухе заинтересовавшие его предметы, стремясь запомнить их очертания. Затем же детально и рачительно переносил эти образы на бумагу. Поначалу психологи оживились: немой ребенок пытался говорить с миром. Но уже через год эта теория сошла на нет.
Эстебан не транслировал свой внутренний мир через рисунки. Даже популярный психологический тест «нарисуй свою семью» с ним не сработал. В своих рисунках Эстебан преследовал какую-то другую цель.
Поначалу он рисовал так, как это делают не лишенные способностей энтузиасты. Неуклюже и выразительно, а затем все лучше и лучше, с невероятной скоростью совершенствуя по-детски простодушную руку. А вскоре Паломе позвонил уже не детсадовский психолог, а его теща, по совместительству преподаватель школы живописи, и сообщила – у ребенка редкий и необычный талант. Пожалуй, это настоящий дар к гиперреализму, только вот…
Загадочное «только вот…» заинтересовало Палому, и она стала пристально следить за рисунками сына, где почти мгновенно нащупала разгадку.
Эти рисунки действительно впечатляли достоверностью, становились все более точными и детальными, все меньше отклонялись от реальности. Он рисовал только то, что видел сам, никогда ничего не выдумывая.
Эстебану прекрасно удавались лица людей, складки одежды, розетки крохотных цветков, виноградные гроздья, стопки книг, вороха листьев и ноздреватые хлебные ломти. Чем сложнее и подробнее был объект – тем более совершенна была копия, тем терпеливее Эстебан работал над ней.
Забавно, но у него совсем не получались крупные здания, пейзажи и изображения поселений. Он вглядывался в мелочи, замечая поразительные детали. И совсем не интересовался перспективой, слишком занятый происходящим у самых глаз.
Но, что бы Эстебан ни рисовал, он всегда выбирал объекты по одному принципу: они непременно имели какой-то изъян. И мальчик тщательно изображал его на рисунке… а затем дотошно вытирал и исправлял. Все без исключения работы Эстебана имели одну и ту же особую примету, словно подпись: в них, как заплатка на прорехе, зиял след ластика, поверх которого рисунок был исполнен с обычной для своего автора точностью.
Эстебан не говорил с миром своими рисунками – он сам словно о чем-то спрашивал и настойчиво искал ответ.
В крупнейших магазинах Барселоны, торгующих принадлежностями для черчения и живописи, Палому и крохотного Эстебана уже знали все сотрудники: он сам выбирал карандаши – только карандаши и только прекрасного качества – и толстые альбомы плотной бумаги. Дома рисунки кипами громоздились на столах и полках – все с «поправкой», которую Эстебан категорически не соглашался сразу внести в изображение. Даже на давно не крашеной поверхности двери он выбирал участок, где живописный узор трещин уродовала язва, проеденная жуком-точильщиком, и потом залечивал ее тонкой карандашной сетью.
(72 оценок, среднее: 4,71 из 5)
Загрузка…