Надя Алексеева

Отрывок из сборника рассказов “Несезон”

«Мы-мы! Мыыыы-мыыыы», — она кричала как настоящая, как нормальная. И страшно ей было так же, как им всем. От того, что звук этот был так непохож на обычные крики в кинотеатре, Володя обернулся, скорее полюбопытствовать, чем сделать замечание. И лишь приложил палец к губам. Девушка в очках с зачесанным назад скромным хвостом, доверчиво, а потом радостно закивала. Володя открыл было рот, все же решив высказаться, как на его плечо легла рука. Не крикуньи, а ее соседки. Теплая, уверенная.

— Вы что, не видите? Она же глухонемая. 

Это сказала Арина.

 

Теперь у Арины трое детей и не выбраться из дому, а с первенцем, на шестом месяце, она решилась уехать в отпуск. Разумеется, не одна. Первый муж, Володя, был старше ее лет на двадцать, приятный, вежливый мужчина в очках, лысеющий со лба. Он и до беременности восхищался ее фигурой, а теперь, с этим вывернутым пупком и походкой вперевалочку, отчего на их свадьбе она казалась не то выросшей из короткого платья, не то для смеху заложившей подушку, прямо плавился в умилении. Его старшая дочь уже вышла замуж, и он ждал первенца с нежностью, как внука, считал дни и все равно спрашивал: «Арина, когда срок?».

После свадьбы ехали на машине, ночь, день и снова ночь, впотьмах разыскивая на Северной стороне Севастополя тот домик, где поселились, едва познакомившись в кинотеатре. Володя вел аккуратно, но за мелькавшими фарами ночной трассы уже видел их медовый месяц. Он помнил, как мохнатый бок обрыва с седыми прядями полыни, расцелованный в обе щеки маками, сбегал к дикому пляжу. Арина хотела снова пожить именно там, а не в санатории или гостинице, которую они могли себе позволить. Но два домика на обрыве у самого моря, откуда была видна Графская пристань, летом смыл оползень. Под звон колоколов Никольской церкви берег оплакивал и затягивал, как умел, свои раны.

Из квартиры, где они в итоге остановились, видны были монументы Братского кладбища, и ближняя дорога к морю петляла среди могил, как по героической истории: от первой обороны Севастополя до мальчишек с едва заметными усами, моряков с «Курска». Яблоня, что росла у плиты подводников, прочно держала плоды на ветвях. Зимний сорт.

— Арина, бога ради, переедем! Медовый месяц на кладбище — это слишком.

— В самый раз, — отвечала она, надкусывая мелкий приторный крымский персик. — Пойдем, поезда тут не ходят.

И правда: семафор, затянутый плющом и ежевикой, врастал в землю. Дни стояли серые, холодные, они часто бродили по Северной стороне, переступая заброшенные рельсы. А сегодня Арина в пальто, распахнутом ниже груди, сидела на обрыве и мечтала о небе. Синем, праздничном, раскрытом над головой, как пляжный зонт. Холодный сентябрь тянул поясницу. «Будешь засыпать, надевши свой колпак», — произнесла с паузами, точно считалку. Володя что-то рассказывал, ухмылялся, пытаясь растормошить жену, и не расслышал. Солнце, обронив пару блесток, прокатилось мимо ее туфель и распрощалось.

По утрам они спускались в бухту с привязанными пестрыми лодками. К причалу и от причала сновал буксир. В редких досках пирсов было что-то деревенское, колыбельное, как и в низких домах округи. Володя успокоился, глядя, как жена покупает орехи у женщины в платке и, хохоча, повторяет: «Это ж надо! Коррозийка». Оказалось, что так у местных зовется бухта. Работал здесь институт по свойствам металлов. Приклеилось.

На обратном пути из бухты Арина непременно заходила в Никольский храм. В апреле, в пору их знакомства, она обходила и храм, и кладбище стороной — правда, эти памятники и не стояли на пути. Теперь Володя разглядел церковь. Египетская пирамида с гигантским крестом — было в ней что-то языческое, даже жрицевое. Будь на стенах пирамиды ступеньки, как в Мексике, поднялся бы на крест, осмотреть жену сверху. Изучить пробор, белой стрелой разбивающий ее волосы на два лагеря. Арина чуть выше его, но Володя был уверен, что левая часть волос будет с рыжинкой, а правая — с пеплом. Перед отъездом, выбирая коляску и кроватку, он искал самые прочные, вращал колеса, раскачивал, тряс — ведь еще будет, кому донашивать. Она сказала: «Смотри сам. Ох, духота-то. Я у машины».

Для своей дочери он не покупал ни колясок, ни кукол, тогда вообще с трудом можно было что-то купить — все ходило по рукам, доставалось от соседей. Он чертил что-то по ночам, засыпая над логарифмической линейкой. Жена то кормила, то качала ревущую Лиду. Ему был неприятен материнский чуть кислый хлебный запах и все эти «процедуры», но в однушке не обособиться. Черноволосая строгая девочка молча слушала родительские ссоры, потом обе переехали «к бабушке». Он исправно платил Лиде алименты, посылал подарки, изредка ощущая нежность от того, что у нее нос острый, породистый, его. И не более. Как не выжимал себя — любовь не капала до самой свадьбы дочери, куда он пришел уже с Ариной, среди шипов родни обнимая ее за раздавшуюся талию. Когда рядом с ними сама собой встрепенулась и взлетела пробка над шампанским, подумалось, что и он сейчас может забрызгать всех счастьем. Володе казалось, что он и только родился, и вот-вот умрет, такой значительной вдруг сделалась каждая мелочь — проступившие с первых дней беременности веснушки на щеках Арины, то, как она она набирает полный рот воды, а потом мелко глотает, или съеживается от грома упавшей вилки.

Пирамида оперилась серыми огнями, в дверном проеме закачались свечи с запахом ладана, затянули вечерню. Володя заглянул внутрь. Арина возле алтаря что-то шептала высокому священнику, он склонился над ее пробором и съехавшим на затылок платком, не то увещевал, не то упрашивал. Володя шумно выдохнул. Священник поднял глаза, покрыл голову Арины епитрахилью, прочел молитву и отпустил ее.

 

Как-то после прогулки, когда паром поворачивал к Графской пристани, Арина оживилась. В ресторане сделала пару глотков вина, а он — прикончил бутылку. Захмелев, просил ее не возвращаться на Северную сторону, снять жилье тут, в центре, как и полагается молодоженам, среди огней, каштанов, уличной музыки, выметенных тротуаров. «Нет, я хочу к старым тюрьмам и лодкам». Ветер обдал их ночной стужей. «Дело к заморозку, — сказала, кутаясь в ажурную шаль, соседка на пароме. — Вот вам и бархатный сезон, — и, разглядев живот Арины, примирительно добавила. — Ну, ничего, ничего».

Ночью Арина убрала его руку, просила не прижиматься к ней, жарко. Хотя отопления не было, а плиточный пол еще больше студил комнату. Володя вышел на крыльцо, закурил. Вокруг морозно. Серебристо. В доме напротив в освещенном окне первого этажа стоял во весь рост малыш. Володя помахал рукой, но тот высматривал луну, может, даже видел пятна, кратеры, как и Володя когда-то: мощным, утерянным, считай, полвека назад, детским зрением. За силуэтом ребенка в свете абажура ссорились родители. Володя решил завтра увезти Арину домой. Срок опасный, кроме того, у них нет теплых вещей.

Утро дразнило взор солнцем, заморозок побил траву, отчего пахло нарезанным арбузом. Арина проснулась веселая, заявила, что до родов уйма времени и она немедля хочет пойти на «Коррозийку». На кладбище завернула к могиле подводников и впервые за весь отпуск сама взяла Володю за руку. 

— Смерть как хочу яблок! Смотри, они красные стали, все, пора!

— Ну, не думаю, что тебе такое можно. 

— Чушь. Самая вкусная земляника — кладбищенская. И яблоки, наверное, тоже. Ты сам говорил — зимний сорт. Вот и зима.

Он потряс яблоню, ничего не упало, тогда наклонил ветку, Арина потянулась, сорвала им по яблоку, вытерла свое краем пальто, надкусила. Он тоже. Она морщилась, от холода чуть сводило зубы, на ее лице промелькнули и отпечатались тени каких-то птиц. «Подвинься, ты загораживаешь мне солнце. Хочу жевать и жмуриться», — сказала она. С едва надкусанным красным яблоком в руке он смотрел на ее профиль. Немое жалкое «Мыыыы» из потемок кинозала смирилось и стихло.

 

(Пока оценок нет)

Загрузка…