Елена Якубсфельд

Отрывок из  рассказа “Симон желал любви”    

 

А потом Симон встретил Барбару. Они познакомились на концерте в театре «Шанз-Элизе» на авеню Монтень. В наш век, когда люди больше не знакомятся на улице, это было неожиданно и непобедимо, как вид Эйфелевой башни из его окна. Они встретились глазами в толпе, и он почувствовал, будто его ударили в грудь. Он не мог оторвать от неё глаз. Она тоже смотрела на него, немного испуганно, немного удивлённо, и он видел, почти физически ощущая, как растёт в ней это «я узнала тебя», то самое, что мгновенно и мощно выросло в нём. И он видел, как она почувствовала это и как почти в панике обернулась к нему, уносимая от него толпой. Она была с подругой, он был с любовницей. И этот мост, который они построили взглядами в течение нескольких секунд, был важнее и сильнее всего, что происходило вокруг них. И ничего нельзя было сделать. Концерт он не слышал, он горько думал, что вот так всю жизнь ждёшь этого отклика, этого взгляда, легче от инопланетян получить сигнал, чем его найти, и вот когда его встречаешь, ничего, ничего не можешь сделать, потому что это неприлично. И одно это понимание показалось ему таким безотрадным, что он с отчаянием, как утопающий за соломинку, схватился за пухлый локоть своей любовницы.

 

BMW сворачивает к мосту, краем глаза Симон выхватывает панораму: мосты, набережная, река, и с рёвом проносится над безмолвной статуей зуава под мостом.

 

После концерта он отказался от ужина, отказался пойти к ней, обидел и рассердил и сам рассердился на себя за ребячество. Вернулся домой и заснул сном счастливого ребёнка: он уже чувствовал себя любимым.

Утром Симон проснулся необычно рано, сделал себе кофе и зашёл на сайт театра «Шанз Элизе», чтобы купить билеты на вечер. Билетов не было. В рубрике «Биржа билетов» билеты были, но продавались по одному, двух билетов рядом не осталось. Симон позвонил знакомому, консьержу из «Жорж V» и тот пообещал сделать, что сможет. Пока ждал, сообщил в «Лафайет», что болен. Глянул на экран и увидел — билетов почти не осталось. Чертыхнулся и купил последний, сам не зная зачем.

Вечером он стоял у театра. Он не знал, на какой концерт у него был билет, он так и не удосужился посмотреть, это было неважно. Он не знал, придёт ли она. У главного входа змеилась чёрно-серая парижская толпа, зрители втекали в театр, как приток впадает в реку. И вдруг он увидел её. Она бежала к театру, хотя время ещё было. Увидев его, на секунду остановилась, зажмурилась, затем опять побежала, но уже к нему, зачем-то протянув свой билет. Что-то сказала, но у него так стучало в висках, что он не услышал. Неловко взял билет, нахмурился и пробормотал:

— Идёмте, постараемся сесть рядом.

 

В тот вечер они говорили, говорили бесконечно, безнадёжно и бессмысленно; безнадёжно, ибо не было никакой надежды, что они когда-нибудь выскажут друг другу всё, что накопилось до того, как их взгляды встретились, и бессмысленно — ведь всё уже было решено.

Ночью в его квартире, залитой луной, они целовались так, как будто это был конец света, и ничего уже не будет: ни любви, ни поцелуев, ни жизни. И как всегда, каждый час Эйфелева башня за окном переливалась огнями.

Её звали Барбарой, она была из Вроцлава, училась в Варшаве, в музыкальном университете, в Париж приехала учиться в университете «Париж 8», писала смутную диссертацию о влиянии польского романтизма на романтизм французский…

— Не наоборот? — улыбался он, двумя пальцами расстёгивая её бюстгальтер за спиной.

— Нет, — с упоением отвечала она.

Она была невероятной. Белая, как дрезденский фарфор, кожа, копна длинных волнистых волос, щедро отвечающих сарматским золотом малейшему взгляду солнца, высокие скулы и глаза цвета груш в забытом всеми саду. Нежность, перед которой Симон чувствовал себя вдруг и немощным стариком — я не могу так отдаваться, самозабвенно, без завтра, без запасов, без боязни боли и безответности, — и восемнадцатилетним юношей, который однажды сам так любил и меньшее не считал любовью. Нежность, которая как неокрашенные рубины и не подогретые сапфиры, встречается в этом мире крайне редко. Ум, красоту и опыт можно приобрести, любовь подделать, нежность — никогда.

 

На набережной Орсэ ещё один вираж, и мотоцикл несётся вдоль Сены, скрытой рядами деревьев. От вибрации мотоцикла усталые спина и плечи Симона перестают болеть, он не расслабляется — последний вираж был за пределами благоразумия — но эта кухонная усталость, это напряжение, как у стального клинка, уже уходят. Уже недолго, ещё один поворот.

 

Она была сразу родной, как будто они знали друг друга с детства, такого далёкого, что его никто не помнит; и странной, как пришелец с другой планеты, причём эта странность — как она произносила слова, как снимала обувь в доме, как заваривала чай, всегда перед этим тщательно исследуя содержимое пустой чашки, как была иногда суеверна, вся эта странность была тем более разительна на фоне того единства, которое он чувствовал с ней. Между ними не было мостов, между ними не было связи. Они были одним. И после этого можно ничего не писать, потому что ничто не выражает так полно отношения двух людей, как эти три слова: они были одним. 

 

Рю Малар. Больше нет ни Сены, ни деревьев, снова фасады и огни. Ресторан и пожарная станция в старинном здании с надписью «Центр спасения» на фризе.

 

— Почему? — спросил он в один из тех моментов, когда чувствовал себя немощным стариком и оторвал её от себя. — Почему я?

Его голос звучал почти гневно. Они устроились на диване, который был повернут спинкой к окну и Барбара восседала наездницей у Симона на коленях, прильнув к нему поцелуем и почему-то раскинув руки, как будто она собиралась взлететь. Барбара не обиделась, она только посмотрела на него с удивлением.

— Но в любви нет «почему»,—  сказала она. — В любви нет «почему», потому что в любви нет «потому что». Как тебе мой французский?

Они оба засмеялись, и он прижал её к себе так крепко, что у неё перехватило дыхание.

— Я никогда никуда тебя не отпущу, — прошептал он не столько ей, сколько себе.

 

У въезда в гараж Симон притормаживает и плавно, шелестя шинами, въезжает в подземелье. От искусственного света снова чувствует себя уставшим. Паркует в боксе мотоцикл, выключает двигатель и снимает шлем. Возвращается на улицу, вдыхает холодный зимний воздух и идёт домой.

 

В их первое утро вместе он проснулся на рассвете и долго смотрел на то, как она спит, как вздрагивают ресницы, как в светлеющем дне начинает обретать цвет прядь волос на щеке, до этого чёрная, фиолетовая, сизая, лиловая, и вот как будто луч солнца открыл вход в священную пещеру майя, золотисто-коричневая! Барбара проснулась и посмотрела на него, и прежде, чем её взгляд обрёл ясность, он наполнился нежностью. Она поцеловала его томно и лениво, как целуются влюблённые, которые не знают, что они хотят больше: заняться любовью или завтракать.Он повёл её на кухню. Проходя через гостиную, она вдруг вскрикнула:

— О, башня!

— Ты что, вчера её не видела?!

— Нет, — засмеялась она, и Симон, к своему стыду, почувствовал, как у него щиплет в глазах.

У дома Симон набирает код и открывает дверь. Проходит вестибюль, открывает другую дверь и оказывается во внутреннем дворике, который всегда поражает его своей тишиной, как будто он в монастыре, а не в центре Парижа. Пересекает дворик и входит в другой дом, скрывающийся за фасадом здания рю Малар, там ещё один вестибюль с фикусом в кадке и лифт, который он и вызывает.

 

Она была голодна, и он хотел для неё готовить. Поэтому они оба были на кухне, она в его рубашке, он без неё. Так и стояли, обнявшись, пока Симон одной рукой разбил три яйца в миску, глянул на Барбару и разбил четвёртое, взбил жёлтую пенистую массу мелким, как бисер, движением кисти. Он приготовил омлет одной рукой, потому что другой он держал Барбару, и это было самое главное. Когда он вылил омлет в сковородку, он поймал её взгляд: она знала о нём всё, он это видел, и не знала ничего и никогда ничего не узнает, и это он видел тоже. На этом хрупком, как яичная скорлупа, балансе и построена любовь или, вернее, то, за что мы её принимаем.

Он кормил её с вилочки, как маленького ребёнка. Она вошла в роль, открывала рот как птенчик, без тени кокетства, и говорила перед каждым куском: «Я знаю, что не должна этого говорить, но я хочу всегда быть с тобой», «Я люблю тебя. Это я вроде тоже не должна говорить», «Когда так любишь, расставаться нельзя. Когда любишь меньше, можно, а когда так, то нет».

Была середина зимы. Серой, тоскливой, вжимающей в тоску бесснежной парижской зимы. Но какой же нежной она была в этом году.

 

Лифт останавливается, и Симон выходит, осторожно открывает дверь и старательно притворяет её за собой — как можно тише. Проходит на кухню, наливает себе бокал вина, отламывает кусок багета и стоит, смотрит в окно на соседский дом, полный чужих жизней, на крыши, на тёмное ночное небо, пока не заканчиваются вино и багет. Этот ужин в Кане не имеет значения. Ничто не может иметь такого значения, пока у него есть Барбара. Потом он принимает душ, проскальзывает в спальню, откидывает одеяло, ложится и ласково обнимает лежащую в кровати женщину, вдыхает родной любимый запах и шепчет: «Спи, моя любовь».

(Пока оценок нет)

Загрузка…