Владимир Лидский

Отрывок из повести “Терновник”

… этот человек нежно касался её руки кончиками пальцев, и она не брала руку, а лишь смотрела ему в пальцы — битые, страшные, в ранах, занозах и царапинах пальцы убийцы, пальцы, украшенные большими загнутыми ногтями, твёрдыми, как черепаховый панцирь, и окаймлёнными траурной каймой… она вздрагивала от прикосновения их, этих пальцев, и что-то сладко сжималось в низу её живота; тогда она думала о детях; она ненавидела детей, потому что знала: красноармейцы в отсутствие женщин насилуют землю, а земля рожает потом земляных уродцев и, едва засыпая по ночам, Фрося видела: сонмы грязных, перепачканных жирным чернозёмом детей преследуют её всюду, пугая, ухая и хохоча, а потом выманивают на поле брани… их много, а она одна, но она — на коне, а дети — пешие… они мельтешат под конём, кидают камни и куски крови, а она… она рубит чёрных детей шашкой, расшвыривая окровавленные обрубки по полю! и просыпаясь в ужасе, она шла на марш и злобно смотрела в потные спины красноармейцев, вдыхала их дикие запахи, и желчь закипала в ней… лишь неприятеля мечтала она, ожидая команду и, едва горнист выводил атаку, первой бросалась в смерть, как в омут, — тот самый, под чёрной водой, который таит в себе мерзких чертей и скалящихся утопленников… в бой! когда она летела в бой, сердце её рвалось от восторга, и она остервенело рубила врага, не поминая смерть, а только представляя себя дочерью смерти, готовой сокрушить на своём пути всё и даже — мать-смерть… а потом, после боя, став на ночёвку в сердцевине красных армейцев, возле своего командира, она мёрзла, и земля, беременная младенцами, тянула её к себе, приваживала, звала, желая убаюкать, согреть, да лишь студила, не в состоянии дать тепла, гаснущего во тьме; Фрося ложилась на правый бок, закрывая руками сердце, чтоб никто не мог посягнуть на него, и пыталась спать, а холод не давал спать,— ночь насылала озноб, и она дрожала, как лихорадящая больная; позади, отгороженный трёхлинейкой, скорбел Иван, видя мучения подруги, — ей хотелось тепла, но не хотелось чужого тела, она боялась чужого тела и, скорчившись, думала: тепла!— командир, как и она, лежал на боку, и его тоже колотил озноб, но то был озноб иного рода, и когда он, убрав винтовку, неожиданно прижался к ней и обнял её корявой рукой… она вздрогнула! рядом храпели бойцы, и какой-то лесной сверчок истерически цокотал; возле был живой человек, гревший её, человек говорил: обними меня, вместе не страшно, но она не решалась, боясь признать мужское сопутствие правильным и определённым природой, придумавшей парный мир… и она, Фрося, чувствуя его одеревеневшее, но тёплое тело, позволяла ему обнимать себя и думала: он другой, и пахнет не так… тот пах матёрым боровом, валявшимся на гвоздях, а этот — крепким потом, истомой любви и одиночеством; то был странный человек, неистовый в рубке, жестокий в кавалерийском набеге и безжалостный в приговоре, но в карманах его галифе жили степные и лесные жуки — бронзовки, божьи коровки и насупленные олени-рогачи, — иной раз во время атаки им душно становилось внутри и они выходили наружу, рассевшись по телу, зарывшись в волосы и перелетев частью в гриву коня, — он нёсся вперёд в изумруде бронзовок, в багряных каплях божьих коровок, шашка его блестела золотом, отражая солнце, и весь он был словно усыпан камнями, которым место лишь в руках ювелиров; он был — повелитель зверей, — ежели дивизион шёл в степи, то к нему выходили косули, лисы и суетливые суслики, кланялись, выражая покорность, и тихо стояли, ожидая проходу, случалось же дивизиону войти в леса, то и тут из деревьев являлись звери: волки, медведи, зубры и даже росомахи-поедатели трупов, — тихо, спокойно смотрели они за движением всадников, словно благословляя их в дальний путь, а потом конников сопровождали птицы — синие соловьи, стрижи, корольки с жёлтыми шапочками на головках, серебряные куропатки, бекасы, вальдшнепы и ржанки, отливающие латунью, сычи, кукушки и прекрасные удоды…вот такой он был человек! — он был черноморский матрос, свято хранивший водную атрибутику — чёрный бушлат и матросскую шапку без козырька, он был эстет, любивший цветное, яркое, броское, водившееся в изобилии на телах буржуев, — камни и золото он безжалостно обирал с них и носил в карманах своих алых штанов, и не спал по ночам, упреждая воров, — так вдвоём они, Фрося с Иваном, не спали совсем, — она его ненавидела, мечтая любить, и не хотела — мечтая хотеть; если бы он целовал её, она сказала бы: прочь! — страстно желая его поцелуев, — так они лежали, хотя и угревшись, но — мучая друг друга: она, сгорая от стыда и страсти, и он, мучимый неутолимой жаждой, — он обнимал её и дышал в затылок, вдыхая взамен запах, в котором порох мешался с хлебом, овином и цветами гречихи… эти волосы, эта шея и тонкая жилка, бившаяся под его губами, — всё заставляло страдать, — и боль в сердце, которая разрасталась к утру так, что было невмоготу, и безмерное одиночество изматывало его к рассвету, и он, только забывшись, уже просыпался — в слезах и в раскаянии за кровь, пролитую в боях… всем ли смерть, Ваня? спрашивала она, — всем! отвечал он, — кроме разве тебя… и, глядя мимо неё, добавлял:  ежели ты погибнешь, сражённая пулями врагов, то я разорю пасеки Белоруссии, Польши и, может быть, Германии, добуду много-много мёду и уложу тебя почивать в дубовой колоде посреди гулкой прохлады какой-нибудь церкви, костёла или хоть кирхи, — я раздену тебя, отмою тело от пороха, крови, пота и нескромных взглядов, а потом — покрою его поцелуями, — с самых кончиков твоих гречишных волос до маленьких пальчиков белых ног, — ты будешь спать в меду вечно… и Фрося видела себя как бы со стороны: она мирно дремлет в янтарной глыбе бессмертного мёда, и вокруг неё — мёд, мёд, мёд, она смотрит сквозь мёд, а на неё глядит из церковного купола Пантократор, и в вечной памяти её всплывает: Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец, Который есть и был и грядет, Вседержитель… но тут видение её рушится, и словно тысячи осколков ссыпаются с этой картины, — мёд стекает, церковь гаснет, и гулкая церковная тишина взрывается горном трубача… даёшь Варшаву! кричит кто-то вдали, и крик подхватывают сотни молодых глоток… даёшь Варшаву! на рысях — ма-а-а-арш! и конники борзо скачут вперёд, ибо вождь мировой революции приказал взять Варшаву, и точка! — с берегов Вислы будем мы грозить всей Европе, из Польши откроется нам путь в Германию, а там — вплоть до Ла-Манша, — мы завоюем Европу, мы подожжём её с разных сторон, и пусть горит очищающим пламенем проклятый буржуйский уклад, заедающий век человека труда! — Троцкий мечтал о революции во всём мире, Ленин хотел счастья, счастья и счастья, а комфронта Михаил Тухачевский думал стяжать лавры Македонца, завоевав для начала хотя бы треть мира… и уже неистовый армянин Гая Гай, бешеный командующий 3-м кавалерийским корпусом, гарцуя перед войсками с обнажённой саблей в руке, злобно выхаркивал: бойцы! славные конники революционной армии! и голос его срывался на хрип, — посмотрите на запад! там, там решается нынче судьба нашей революции! мы угробим Польшу, и её смердящий труп станет нам отметкой на пути к мировому пожару! на штыках и на остриях наших шашек принесём мы счастье и мир скорбящему человечеству, изнывающему под непосильным игом труда! эскадро-о-о-оны-ы-ы! к бою!—пробил наш час, и пусть вожди наши ведут нас к великим победам и к триумфальным свершениям…на запад, товарищи, на запад! даёшь Варшаву, даёшь Варшаву!! — и эскдроны взревели: даё-ё-ё-ёшь!!— этот путь, в конце которого не будет побед, а лишь горы трупов и истерзанных безжалостным металлом живых до времени тел, — этот скорбный путь начнётся на изрытых снарядами равнинах, в обугленных лесах, среди наполненных гнильём воронок, и вдаль пойдут вереницы конных, пеших, осенённых багряными полотнищами знамён, потянутся десятки тысяч безвольных насекомых, руководимых только безумной волею амбициозных вождей, и, одолевая бездорожье, станут пробиваться вперёд артиллерийские запряжки, телеги, повозки, тачанки, грузовики, орудия, и бесконечные муравьиные ленты прорежут пространства холмов и полей… знамёна, знамёна, глухо хлопающие своей тяжкой тканью и рвущиеся из рук знаменосцев, колёса бричек, стучащие на камнях, кресты милосердия на кибитках, и этот вселенский гул, сопровождающий топот ног, стук копыт и бряцание металла… зной, мухи и волны пота в самой гуще движения… запах пота, разъедающего одежду, густого пота, забивающего запахи летнего дня, придорожной сурепки, полыни, тимьяна, и густая пыль на обочинах межевых дорог, — всё вспомнит Иван, стоя с товарищами под дулами расстрельных винтовок…

(1 оценок, среднее: 3,00 из 5)

Загрузка…