Арина Крючкова

Отрывок из романа “На дне моего океана”

«Мама! Я помню, ты всегда говорила, что нет такой провинности, за которую родитель не простил бы своё дитя. И если не для всех родителей, то для тебя это действительно было правдой. Но никогда ещё я не был виноват перед тобой так сильно, потому что в принципе нет вины более тяжёлой, чем та, что лежит на мне сейчас. Я знаю, что должен был вести себя по-другому – должен был отговорить тебя от полёта или хотя бы полететь с тобой, чтобы во время катастрофы мы были вместе. Может быть, я придумал бы что-нибудь и сумел бы тебя спасти. А даже если нет – я был бы рядом, и я остался бы рядом до конца той вневременной вечности, которая теперь принадлежит тебе одной…

Знаешь, нет. Я не верю, что с тобой что-то случилось. Ты просто меня разыгрываешь, правда же? Это жестоко, мам! Ты слишком далеко зашла. Ты оставила меня одного, никому не нужного, такого крошечного перед этим огромным миром. Зачем же все эти издёвки длинною в жизнь, зачем ты называла меня Китом, будто бы я огромный, если я маленький-маленький, муха, микроб?

Когда вернёшься, ты знатно разозлишься. Я курю в квартире. Постоянно курю в квартире! Это тебе за то, что не думаешь о последствиях. Ещё я не стал забирать твой чемодан. К чёрту, заберёшь сама или купишь новый – твоё дело. Если он был так сильно тебе не нужен, что ты бросила его в аэропорту, то мне он не нужен тем более. Они мне его прислали, а я даже не открыл курьеру дверь квартиры.

Заходил Димка. Я знаю, я до сих пор помню, что жаловаться нельзя – я не жалуюсь, а просто констатирую факт: он знатно меня отмутузил. Тоже считает, что я виноват в твоей… ну, короче, в том, что с тобой случилось. Обидно не было – у меня ведь и у самого такое же мнение. А всё-таки мог бы после этого зайти ещё хоть раз или написать. Я не держу зла, и он должен знать это – но ведь мы могли бы поговорить по-человечески, по-мужски. Совсем ты его разболтала, мама: с порога с кулаками кидаются только истеричные девчонки!

Боже мой, как же я на тебя злюсь. И на себя злюсь. И на Димку. И на Лену. Ты же помнишь Лену? Она умница, и я, по-хорошему, должен быть ей благодарен – но злюсь. Прогадала ты, видимо, с моим воспитанием. Лена помогает мне во всём и не даёт залечь на дно, рожей в пол, и просто сдохнуть от безысходности. Тогда как сдохнуть от безысходности – прекрасный был бы выход, самый лучший (потому что для самоубийств я то ли слишком слаб, то ли слишком прост – о них даже не думается как следует, честное слово).

Короче говоря, я тебя жду. Но если ты потеряла ключи (а я надеюсь, что ты потеряла ключи!) – вместе с чемоданом или где-то ещё – то будешь часами стоять и мёрзнуть за дверью. Это тебе за всё хорошее.

Целую,

Твой Кит.

1. S. Вот это я дурак! Переписывать не буду, чтобы ты видела, насколько дурак. Начал, как говорится, а закончил… ха. Всё ещё безумно хочу, чтобы ты меня простила, хотя понимаю, что такое не простишь. Но может быть – может быть, если увидишь, как я злюсь, как переживаю, всё же немного надо мной сжалишься? Мне так без тебя плохо, мама – так плохо, что в этом страшно признаться даже самому себе (а может, самому себе как раз всего страшнее). Я без тебя не умею. И не хочу, и хотел бы сказать «не буду», как маленький, но я понимаю… ни черта я не понимаю, мама. Пожалуйста, вернись».

Пока Яна читала, Кит рисовал пальцами на столе невидимые рисунки. Крыло самолёта, океан под ним, иллюминаторы… В начальной школе мама водила его на кружок по рисованию, и хотя с тех пор он забыл все правила и техники, до уровня «курицы лапой» так до сих пор и не скатился. Он был уверен, что получилось очень достоверно, хоть и не видно.

— И правда дурак, — только и сказала Яна, возвращая ему письмо. Но сказала очень, очень горько и нежно. И ещё на несколько секунд обняла своей маленькой ладошкой его кулак – костяшки до сих пор разбиты – и даже не хотелось отдёрнуть руку, хотя во всех этих сентиментальных жестах псевдоподдержки Кит никогда не видел ничего хорошего. Наверное, у неё получалось весьма натурально – хотя какое ей дело.

Девушка помолчала пару минут и вдруг добавила:

— Дурак, но не потому, что тебе от ухода мамы больно. И не потому, что ты на неё или на себя злишься. А потому, что жалеешь себя и считаешь никому не нужным. А ты ведь нужен – даже я, чужая, это вижу! – как минимум этой Лене. А Лена – она же целый человек. А каждый человек – мир.

— Да что ты понимаешь! — прошипел Кит, настроение которого вдруг резко поменялось. Ему стало тошно от того, что эта девчонка учит его каким-то моралям. Он ни на секунду не сомневался в том, что она не достойна – потому что с ней никогда не случалось ничего достаточно плохого – его учить и вообще разделять его боль.

— Я очень многое понимаю, — тихо ответила Яна, тускнея лицом. Ей, конечно, было обидно, но разве не нормально он вёл себя для того, кто потерял самого близкого человека и вместе с ним – целый мир? — Я понимаю, что ты страдаешь не сильнее всех. И то, что произошло у тебя – это, разумеется, безумно страшно – но не страшнее всего на свете. Я понимаю, что ты – ужасный эгоист, и тебе даже нравится быть несчастным и злиться. Но это не значит, что окружающие тебя люди должны тут же тоже стать несчастными. Ты не египетский фараон, чтобы всех вокруг заставлять чувствовать то же, что и ты.

Слова Яны звучали жестоко, но в глубине души Кит понимал, что она права. Он вдруг вспомнил, что говорила мама, когда умерла бабушка. Кит ещё не знал тогда, что значит «смерть», а в метафорах, которыми взрослые объясняют это явление детям, нет ничего грустного: «уйти в лучший мир», «улететь на небо». Мальчик не понимал, почему взрослые рассказывают ему эти байки про бабушку (но было очевидно, что это байки, ведь у каждого была своя версия случившегося) и при этом ревут. Тогда мама объяснила:

«Ты услышишь ещё много историй о том, что случается с людьми после смерти. Однажды выберешь ту, которая покажется тебе самой правдивой или самой обнадёживающей. Не важно, какую. Для живых смерть – это когда человек перестаёт быть. Мы с тобой больше не сможем позвонить бабушке, позвать её в гости или пойти с ней гулять. Она не будет больше печь пироги, забирать тебя из школы, приносить домой уличных кошек. И это, Кит, очень больно и грустно – для нас с тобой. Взрослые плачут, когда умирает кто-то из их близких, потому что им жалко самих себя: они не представляют, как им продолжать быть, когда этот человек перестал – как жить без него. Но для того, кто умер, всё, наверное, только начинается. Он уже не чувствует ни тоски по близким, ни боли, ни страха перед смертью – ведь смерть уже позади. Ему хорошо и легко. И если бы мы, люди, были сильнее, мы бы встречали чужую смерть с танцами и улыбкой – свою же многие и так принимают, улыбаясь».

Получается, убиваясь по поводу смерти матери, он вёл себя эгоистично. Он жалел себя и только себя одного. Обдумав всё это, Кит прошептал – в его голосе больше не было злости:

— Но я же не могу по-другому. Даже если я буду думать о том, чтобы не делать больно другим, от этого не перестанет быть больно мне…

— А ты подумай о том, что больно не тебе одному. Что в мире и так достаточно боли, и тебе вовсе не обязательно множить чужую за счёт своего поведения и жгучей неблагодарности!

— Неужели ты не понимаешь – ведь у людей не умирают каждый день единственные родители! Мне гораздо хуже, чем всем, с кем я имею дело. И я не умею с этим справляться.

Яна грустно покачала головой в ответ. Хотя она была такой маленькой, хрупкой, лёгкой, Киту казалось, что этим жестом она строго, по-взрослому его отчитывает. Она качала головой с таким скромным разочарованием, на которое способен только очень мудрый человек – даже его мама почти всегда была слишком горяча, чтобы принимать чью-то неправоту столь спокойно и мирно.

— Слышал ты когда-нибудь, что «каждому даётся по силам»?

[rarings]