Артур Аршакуни

Страна : Россия

Жил в Ленинграде-Петербурге. Образование высшее техническое. Работал научным сотрудником. После развала Союза был безработным, таксистом, руководил небольшой научно-производственной компанией, менеджером по продаже экзотических фруктов начальником производства среднего предприятия химического профиля. После инсульта и инфаркта ушел на пенсию. Инвалид 2-й группы. Сейчас живу в Вырице Ленинградской области. Почему сказки? А почему нет? Если взять любое литературное произведение и вышелушить из него основу, суть, каркас – то останется сказка. Так, «Илиада» – это сказка о том, что женская красота – настолько страшная сила, что может вызвать войну – вполне себе мировую, если считать миром тогдашнюю Ойкумену. А «Гамлет» – это сказка о том, как правдивый и честный человек воевал один против всех лживых и нечестных. Он погиб, но не изменил своей чести и своей правде. Нас окружают сказки. Заплаканный мальчунан в соседнем окне, трещина молнии в ночном небе, сердитая сорока на ветке – да, нас окружают сказки! И вдумайтесь: то, что мы до сих пор живы, не есть ли невозможная чудесная сказка? Сказкой пронизано все вокруг. Подними камень – и найдешь пугливого сверчка со своей, еще не рассказанной никому сказкой. Этим чувством я и хотел подедиться.


Country : Russia

Lived in Leningrad-St. Petersburg. Higher technical education. Worked as the research associate. After disorder of the Soviet Union was the unemployed, the taxi driver, directed the small research and production company, the manager on sale of exotic fruit by the production director of medium-sized company of a chemical profile. After a stroke and a heart attack retired. Disabled person of the 2nd group(Russia classification). Now I live in Vyritsa of the Leningrad Region. Why fairy tales? Why not? If to take any literary work and exfoliate from it a basis, an essence, a framework – that there will be a fairy tale. So, “Illiad” is a tale that female beauty – so terrible force that can cause war – quite to itself world if to consider by the world Oykumena of that time. And Hamlet is a tale of how the truthful and honest person was at war one against all false and dishonest. He died, but did not change the honor and the truth. We are surrounded by fairy tales. Tear-stained nipper in the next window, a lightning crack in the night sky, angry magpie on a branch – yes, we are surrounded by fairy tales! Also ponder: the fact that we are still alive whether not there is an impossible wonderful fairy tale? The fairy tale penetrated everything around. Lift a stone – and you will find a timid cricket with the, the fairy tale which is not told nobody yet. This is the feeling I wanted to share.


Отрывок из сказки “Paemenologia aristogenesi  plantae”

Сборник : Сказка в осях абсцисс, ординат и аппликат

– Плимут.

– Торки.

– Ипсвич.

– Честерфилд!

– Роки, не встревай. Без тебя знаю. Честерфилд.

– Без подсказок, пожалуйста. Дамбартон.

– Где это?

– Шотландия. Рядом с Глазго.

– Подумаешь… Эрудиция явно не в ладах со скромностью. Договорились же насчет иностранщины.

– Хорошо, – согласилась Дороти Перкинс. – Тогда – Дарлингтон.

– Господи, а это еще где?

– Самая что ни на есть Англия. Если поехать из Карлайля в Гулль через Йоркшир…

– Хватит, хватит! – мадам Плантье заткнула уши. – Слышать не хочу. Тем более это что-то мне смутно напоминает*. Не помню – кто… Не помню – что… Зачем, главное, – тоже не помню… Да! Кажется, утонул. В общем, забавная история*.

Роки засмеялся.

Послышалась трель Жаворонка.

А вот и он сам заскакал по камням и лихо крутанулся на ветке.

– Всем привет!

Подруги качнулись к нему в нетерпении, а Жаворонок, как ни в чем не бывало, стал охорашивать перышки. Прошла минута, другая…

– Браво! – сказала в сторону мадам Плантье.

Жаворонок продолжал охорашиваться.

– Нет, это уже нахальство, – сказала в сторону мадам Плантье.

Жаворонок мигнул и продолжал охорашиваться.

– Ну, хватит. Друг мой, мы оценили ваш артистизм. Пауза выдержана изумительно. Он бы в Гамлеты пошел, пусть его научат… Однако, может быть, пора, наконец, перейти от протокольной части своего визита к деловой?

– Гм, – кашлянул Жаворонок, – а я, понимаешь, гляжу, гм-гм, может, я, знать…

– Знать, знать, конечно, знать, орлик ты наш сизокрылый, – заколыхалась всеми бутонами мадам Плантье. – Итак, не соблаговолите ли вы, вашество, напоить своим красноречием иссохшие такыры нашего внимания?

– Да, – сказала Дороти Перкинс, – как там она? Что с ней?

– Это – леди-то Хедлей, что ли?

– Умничка… Догадался, золотце…

Роки засмеялся. Жаворонок обиженно перепрыгнул на другую ветку, подумал и перескочил обратно.

– Значит, так, – сухо сказал он. – Шлет она вам всем привет. Живет хорошо, с шикарным видом на Провал.

– Провал? – побледнела Дороти Перкинс.

– Кес-ке-се Провал? – близоруко сощурилась мадам Плантье.

Жаворонок приподнялся на ветке, растопырил хвост, раскрыл одно крыло, закинул второе за спину и исполнил:

Кто моря не видел, кто моря не знал,

Тому и дорога с порога

окажется адом, ей-Богу, ей-Богу,

Тому и Провал – как привал.

И поклонился.

– Так. Значит, «с шикарным видом на Провал»? – спросила мадам Плантье.

– Ага.

– Так и сказала?

– Так и сказала.

– Конец цитаты. Узнаю нашу гордячку… – пробормотала мадам Плантье. – Собственную неудачу превратить в эстетический перфоманс с плавным переходом во всеобщий арт-хэппенинг. Это порода…

– А море? – спросила Дороти Перкинс.

Но ей никто не ответил.

Потому что она спросила так тихо, как обычно спрашивают себя.

– И еще берегите, говорит, цвет лица.

Жаворонок вздохнул.

– Так что вот так. Ну, стал быть, полечу. Если что – я рядом.

– Спасибо.

Жаворонок взлетел, и через минуту звонкая трель донеслась до земли от самого центра небосвода.

Мадам Плантье нервно выпрямилась и огляделась.

– Ну, что за уныние вокруг? Улыбаемся, улыбаемся! Продолжаем. Чья очередь?

– «Эн», – подсказал Роки. – Потому что Дарлингтон.

– Нью-Йорк. Роки, убью.

– Нет, – сказала Дороти Перкинс, – мы же договорились – только Англия.

– Так. Начинается. Борьба с низкопоклонством? Хорошо… Переживем и это…

– Нет-нет, не сердись!

– Одна с концами  п р о в а л илась, другая весьма успешно сочетает квасной патриотизм с географией…

– Ну пожалуйста, не надо!

Мадам Плантье и сама понимала, что не надо. Но весь ужас был в том, что  в ней что-то дрогнуло, шевельнулось что-то, чего уже нельзя было остановить. 

– Сейчас, сейчас, – пробормотала она, ни к кому не обращаясь.

– Что сейчас?

– Ом-м-м! – загудел колоколом Корнуолл.

Как это страшно, когда гудит все вокруг, а никто этого не слышит!

Мадам Плантье зажмурилась. 

Потом открыла глаза.

Она приняла решение.

– Сейчас надо беречь цвет лица, – ослепительно улыбнулась она.

Ей хотелось плакать и петь.

– Не обращай внимания, малышка, – сказала она Дороти Перкинс, – в конце концов все это – наши обычные женские слабости.

Дороти Перкинс зарделась и в порыве чувств склонилась к мадам Плантье.

– Ну-ну-ну… Ты плачешь? Ты смеешься?! 

– Enfant terrible*! – крикнул Роки.

– Что сказала бы миледи? – трагическим шепотом спросила мадам Плантье.

Подруги засмеялись. И Роки с ними тоже.

– Ладно, – сказала, отсмеявшись, мадам Плантье. – Так. Чья теперь очередь рассказывать?

– Опять про Ланселота? – испугался Роки.

– Нет, про Ланселота – это был ее конек…

Дороти Перкинс вздохнула:

– Кто теперь будет рассказывать ей про Ланселота?

– Хватит! – рассердилась мадам Плантье. – Прямо наваждение какое-то. С глаз долой… Вот из принципа давай что-нибудь абсолютно новое. Я бы даже сказала – неслыханное.

–   Зачем?

– Затем, что стереотипы надо ломать.

– Давай! А что мы будем делать?

– Творить, ма шер, творить по всем правилам бессознательного творчества*! Значит, так. Я сейчас сосчитаю до трех, а ты скажешь первое, что придет тебе в голову. Роки, не встревай, бо убью. Договорились? Итак… Раз… Два… Три!

– Море!

– Да, – усмехнулась мадам Плантье, – все ясно. Можно не обращаться к психоаналитику. И ты туда же… Попробуем еще раз. Главное в бессознательном творчестве, деточка, это не думать вообще ни о чем. Так. Настроились…

– М-м-м… – задумалась Дороти Перкинс.

– Отлично! – просияла мадам Плантье. – Буква «М». Теперь ты должна сказать какое-нибудь слово на букву «М», кроме «моря», разумеется. Понятно? Просто сказать слово, которое вообще не может прийти тебе в голову. Господи, – пробормотала про себя мадам Плантье, – меня уже заносит.

– Это как же так? – заволновался Роки.

– Слушай, зануда водянистый, не придирайся к словам дамы, к тому же в самую меру кокетливой… Давай, малышка, только без всяких там Мимоз, Маргариток и Марципанов. Раз… Два… Три!

– Мечта, – неуверенно сказала Дороти Перкинс.

Роки снова засмеялся, довольный.

Он всему был рад, звонкая душа!

– Ну что такое, – расстроилась мадам Плантье. – Что это за нюни розовые в оборочку: «море», «мечта»… «Мичман молодой машет мне моноклем…»

– Мышь! – выпалила Дороти Перкинс и порозовела от смущения.

– Чудесно. Это, конечно, не носорог*… Ну, мышь так мышь. Только у нас это будет Мышь. Или, еще лучше, Мыш. А может, вообще МышЪ?.. Нет. Это перехлест. Хармсизм*. Ну конечно, Мыш. Такой обычный, скромный и в то же время диссонирующий самому себе Мыш. Да! – все более загоралась идеей мадам Плантье. – Все построено на неустойчивом диафоническом звучании. Школа Пифагора*, ну, ты понимаешь меня. И в то же время – борьба. Борьба! Смешение, я бы даже сказала – смЫшение всего со всем. Возвышенного с земным. Вот Мыш – это возвышенное или земное?

– Земное, – боязливо поежилась Дороти Перкинс.

– Ошибаешься, голубушка моя! – торжествующе вскричала мадам Плантье. – Это мышь – земное. А мы создаем Мыш и, освобождая его от груза земного «Ь», поднимаем его к высотам космической абстракции. Да будет Мыш! Чувствуешь, какой размах? Эпика! Гомер! «Мышиада» и «Мауссея»*! Нет, ты чувствуешь!

– Д-да, к-кажется.

– О, это еще не все. Нам важно вот тут как раз и подпустить немного земного. Нам, грешным, нельзя без корней. Так вот, космический, ирреальный Мыш – и с простым сермяжным именем. Сочетание несочетаемого. Жидкий лед. Горячее мороженое. Вежливый прапорщик. Ну-с, созрела, девочка*? Давай свои варианты.

– Грызуха? – включилась в игру Дороти Перкинс.

– Нет, что ты! Это ассоциируется с грязнухой, а земное – вовсе не значит грязное.

– Гуляка, – вдруг выпалил Роки.

Мадам Плантье обалдело уставилась в пузырящуюся воду у самого берега.

– Слушай, ты, Темза недоразвитая! Если ты еще раз помешаешь светской беседе двух дам…

– Молчу, молчу.

– Знаю я, как ты молчишь. Нет, вы подумайте, – Гуляка! Это ж надо такое… Ты еще дону Флор* вспомни. Гуляка… Кака-бяка-закаляка… Сам ты Гуляка!

Роки обиженно сопел и вздыхал среди камешков.

– Кусилка? – предложила Дороти Перкинс.

– И опять – нет! Потому что чересчур функционально, а значит, узнаваемо.  Мыш – Кусилка. Холод – собачий. Автомат – Калашникова. Имя должно быть полностью освобождено от своего носителя. Диафония*, дорогуша, ферштейн*? Неустойчивый консонанс*!

Дороти Перкинс завороженно слушала подругу.

– Так вот, – продолжала мадам Плантье. – Мышь – это у нас что? Это мышка-норушка, по ночам поскребушка… Тихоня… А у нас – с точностью до наоборот – Мыш. Тогда – что? Ну?!

– Вопилка?

– Вопилка… Хм… Еще? Предупреждаю, Роки…

– Да молчу я! Молчу!

– Оралка?

– Фу! Без дебошей, пожалуйста.

– Шумелка?

– Так-так… Шумелка… В этом что-то есть… Шумелка… Это мысль! Гениально. Мыш Шумелка. Чувствуешь, как играет словосочетание?

– Ну… В общем-то, да, – неуверенно согласилась Дороти Перкинс.

– Ну, вот. У нас есть герой. Теперь можно начинать, не забывая, впрочем, про диафонию.

Мадам Плантье откашлялась и с воодушевлением начала:

– Однажды Шумелка Мыш…

Мадам сбилась и замолчала.

– Ха-ха-ха!

Это смеялся Роки. Так он еще никогда не смеялся: словно брал начало не от родника, а от бутылки с шампанским.

Мадам Плантье вздохнула и рассмеялась смущенно:

– Да, консонанс действительно получился неустойчивым. Ладно, хватит. Проехали. А то мы таким манером и до остяцкого фольклора дойдем. Однако! – сказала она Роки грозно и вдруг переключилась: – Кстати, что же это ты нам, дорогой, ни слова не сказал о миледи? Цирлих-манирлих с нами разводишь, а новости нам Жаворонок в клювике приносит?

– А я ничего не знаю, – беспечно засмеялся Роки.

– Интересно, – искренне удивилась мадам Плантье, – а с кем же это поплыла голубушка наша в бескрайние дали? Уж не с тобой ли, амнезийный?

– Со мной… и не со мной.

 – Так. Отлично. Приехали. Поздравляю, только у нас: эксклюзивное интервью с жидкофазным сумасшедшим! А теперь, чиканутый, поясни. 

– Вода… э-э… всегда… э-э… когда…

– Вот они, муки творчества! Ключ ты наш кастальский*! Только «когда» и «всегда» – это дурной вкус. Это хуже, чем «ботинок» и «полуботинок». Тоже мне «вода»-«когда»… Вода всегда течет туда, где можно литься без труда. О да, о да, и вот тогда… Душить поэтов без суда. Но – к делу. Не стесняйся, булькай прозой, мы простим. 

– Миледи уплыла со мной, это верно, но теперь это уже не я. Я – уже другой. Я всегда другой!

– Значит, мы с тобой тут хороводы водим, а завтра ты ничего помнить не будешь?

– Я… я буду помнить. Я все помню! Но я уже все равно буду другой…

– Зарапортовался, – подытожила мадам Плантье. – Привет от Демокрита. «Все течет…» Гидраргиум-два-о, короче говоря.

Она вдруг склонилась к Роки, так что  листья коснулись воды.

– Послушай, затейливый ты наш, – серьезно сказала она, – а почему ты зовешься Роки? Ведь ты – не Роки, нет… Ты – Лета.

Роки испугался.

– Ты – Стикс! – продолжила мадам.

Роки даже споткнулся о камень на бегу.

А потом снова побежал, петляя.

И засмеялся, довольный.

Никогда еще мадам Плантье не было так грустно. И никогда еще она не держалась так невозмутимо и спокойно.

Ведь она – помните? – уже давно приняла решение!

– Ну, что, какая там буква? На чем мы остановились?

– «Эн». Нью-Йорк, – подсказал Роки.

– Ишь ты, – покосилась мадам Плантье, – забывчивый, а все помнит… Пусть будет так, и ура. Нью-Йорк, и долой границы по обе стороны Атлантики!

– Канзас-сити, – сказала Дороти Перкинс.

– Давай без «сити». Ясно, что не «виллидж». Сакраменто! 

– Оклахома.

– Как? Она есть?* Шутка. Антиб.

– Не знаю, – призналась Дороти Перкинс.

– Ай-яй-яй, дитя мое. Антиб – это надо знать. Антиб… Каннский фестиваль.

Лазурный берег… Слева Лелюш*, а справа – Годар*… О, Антиб… 

И тут Роки, с живейшим интересом следивший за игрой, не сдержался и выпалил:

– Бишкек!

Дамы хохотали так, что потом им пришлось приводить в порядок зеленые корсажи.

– Ну, Роки, ты меня сразил, – сказала, отсмеявшись, мадам Плантье. – Наповал. Все тебе прощаю в прошлом и на сто лет вперед. А теперь… Я готова. Пошли!

– Куда? – ахнула Дороти Перкинс.

– К морю, – просто сказала мадам Плантье.

– К морю, – еле слышно прошептала, поникая бутонами, Дороти Перкинс.

– Видишь ли, моя девочка, – мадам Плантье доверительно склонилась к подруге, – так должно быть, не правда ли? Иначе – прости за вульгарный слог – иначе зачем было огород городить? И ты, и я – мы обе это хорошо знаем. И знали это еще тогда, когда миледи только собиралась с мыслями насчет моря. Она собралась с мыслями – и оставила их, мысли то бишь, здесь. И надо, чтобы кто-то донес эти мысли до моря. Миледи не смогла. Или не захотела. Так что теперь – моя очередь.

– А я? – спросила Дороти Перкинс.

– Ну ты же все знаешь! Жди эт цэтэра*. Жаворонок тебе скажет. Роки забудет меня завтра…

– Неправда!

– Правда. Ну, может быть, самую капельку… А ты помни. Помни и жди. Если я увижу море, значит, тебе цвести здесь за всех за нас. А если нет…

 – Нет-нет-нет! Я не хочу!

– Не лги, малышка. Мне ли не знать о твоей мечте! Вообще говоря, розы и море, Розы и Море – в этом воистину что-то болезненно-уайльдовское*… Кто знает, – добавила мадам Плантье, засмеявшись, – может быть, в этом наша диафония?

Мадам Плантье шагнула в воду.

– Прощай!

Дороти Перкинс ничего не ответила.

Она не плакала.

Она просто молчала.

1 Звезда2 Звезды3 Звезды4 Звезды5 Звезд (2 оценок, среднее: 5,00 из 5)

Загрузка...