Об авторе:
Писатель — потому что не могу не писать. Мама двоих детей. Комплайенс аналитик в корпорации. В прозе ищу пространство для дыхания и внутреннего диалога, тишину и паузу, где человек встречается с собой. Пытаюсь услышать то, что обычно скрывается за привычным: свет, присутствие, подлинный голос.
About the author:
Writer, mother, compliance analyst. I write to find the silence between words – the space where light, presence and an authentic voice reveal themselves.
Отрывок из малой прозы “Грифель”
Статус кво. Silentium loquitur.
На гладкую и нещадно отполированную поверхность стола падают последние лучи уходящего дня – долгого, насквозь пропахшего жженой резиной магистралей и августовской пылью. Полупрозрачные пылинки беззаботно танцуют свой прощальный вальс, то и дело взмывая вверх, послушные такту нервно бегающих по клавиатуре пальцев.
Не отрываясь от экрана, она выверенным движением поправляет выбившуюся из стройного ряда рабочих тетрадей ту, что в мягкой терракотовой обложке. Резко выдергивает из подставки карандаш с темно-серым грифелем – недостаточно острый, обмякает рядом с остальными, остро заточенными и пронизывающими тугое пространство кабинета. Вести заметки простым карандашом, мягко укладывающим всю ее жизнь в тетрадные клетки, всегда казалось ей отличной идеей. Ровно до того момента, когда воспоминания на границе «до» и «после» — стерлись, строки смешались, слились в одно большое грязное пятно – страх. Теперь ей казалось, что зачеркнуть, перерезать их чернилами было бы гораздо гуманнее и менее травматично. Возвращение к привычному стало возвращением в ничто – в потерянность и неоформленную тень, которой она всегда боялась стать.
Устало подперев голову руками, Иза вздохнула. Окружающий мир, педантично начищенный и ровный, казалось, держит ее несущую конструкцию и не дает разлететься на атомы. Прикрыв глаза, она провалилась в разряженную пустоту и наблюдала, как разноцветные фосфены вспышками растекались по внутреннему горизонту обзора. Такие моменты вынужденной тишины для нее навсегда пахнут медом: ей девять, она, жмурясь от солнца, лежит на выцветшем пледе и ловит лиловые узоры, со стороны смешно рисуя круги закрытыми глазами; вокруг разнотравье, пахнет блинами и сладковатая терпкость буквально вшита в атмосферу.
Всплытие было медленным. Словно вязкая патока, вечер стекал по стеклу, давился слезами, падал на плечи и беспощадно сдавливал грудь. Тени наполняли комнату, собирались по углам, прыгали по стене. Старенький ноутбук, устало и монотонно гудящий на фоне, не торопясь отключился: погас экран, по инерции эхом прокатились гулкие выдохи, остановилось его едва уловимое теплое дыхание. Кабинет мгновенно покрылся сумеречной пеленой – тоскливой и разъедающей глаза.
Потянувшись было за ручкой, Иза остановилась и резко схватила канцелярский нож: обычно плавные лепестки карандашной стружки разлетались в спешке и разномастной кучей громко падали на стол. Заточив до игольной остроты карандаш, она достала тетрадь для заметок и уверенно провела толстую ровную линию поперек чистого листа – хирургический разрез. Скомканное неровное пятно страха, беспощадно проглотившее попытки выйти с собой на диалог, осталось за линией. Понять бы, что ляжет на мотив теперь. Мир внутри головы набух, зазвенел. Мысль больше не струилась, а монотонно гудела, как застрявший в решётке вентилятор.
Тишина, как всегда, оказалась первой, кто осмелился заговорить. Silentium loquitur. Где-то между нотной паузой и выдохом грифель вновь коснулся бумаги — уже неуверенно, почти исподтишка. Он скользнул вдоль прежней линии, выводя фразу, которая, возможно, и станет настоящим началом:
“Я не знаю, кто пишет это, но точно знаю, кто больше не может молчать.”
Без лица, но с голосом — значит быть тем, кто слышит прежде, чем говорит. Значит быть ближе к правде, чем к отражению. Значит быть грифелем — тонким, острым, стираемым, но не молчащим.
Тишина узнает первой.
До того, как Иза замолчала, был звук. Лавируя на виражах, он набирал обороты, становился мощнее, объемнее, смелей. Живой, он разносился на миллионы лет вперед, накрывая горизонт и стремясь еще выше. Иногда казалось, что этот голос жизни звучит настолько свободно, что фоном смешивается со мной – как фантомное с первозданным, как предрассветная дрема с туманом. Он струился легко и звонко, словно бы сама ткань мира эхом дрожала в такт его вибрации. И я, венец вечности и слова, была не в силах ему сопротивляться, потому что сама нередко забывалась за гранью – где он, а где я — Тишина?
Я всегда была здесь: в протяжном выдохе до первых слов, до становления системы, во всех микромирах и вселенных.
Раньше ее первого вздоха, в полутонах ночи, в первом шаге и за каждым поворотом ее дальнейшего пути. Я прихожу первой, ухожу последней. Я – единственный свидетель правды, которому не нужно ничего объяснять.
Переминаясь с ноги на ногу, стою посреди гостиной, наблюдая, как она спит. Ровное дыхание плавными волнами растекается по комнате, неспешно убаюкивая пространство. Ей всего четыре недели, а пустота квартиры, почти физически осязаемая пару месяцев назад, до краев наполнилась тихим счастьем и внутренним движением навстречу жизни. Вырываясь изнутри в этот мир и стремительно сменяя оглушительный внутриутробный марш на затаившийся в сладком ожидании новый мир, она в первое же мгновение рывком упала в мои объятия: на полувздохе замерла мать, притих персонал родового блока, и мы погрузились в момент знакомства длинною в жизнь. Она еще не открывала глаз, но я уже видела в них глубину всех на свете океанов. Маленькое, но такое большое сердце отмеряло наше первое мгновение с неумолимой точностью: «Здравствуй (удар). Вот и я (удар). Знаю, ты рада (два удара)». Первый крик, последовавший далее, твердо провозгласил начало долгого пути и символично отразил его манифест – прорыв, свобода, принятие. Так звучит истина, если дать ей быть. Я улыбалась, оглядываясь на нее с порога. Задумывалась ли я тогда, что любой голос, рожденный звучать, рискует быть потерянным? Особенно, если его не услышали по-настоящему.
Ей шесть и она не понимает, что произошло, и почему она полулежит в грязной велосипедной луже, опираясь на разодранный падением локоть правой руки. В момент меж осознанием боли и зарождающимся плачем с ней снова была я. Я подхватила ее, отпружинив обиду и дав раствориться в моменте. Убаюкала тяжесть проходящего одиночества и заботливо опустила ее в руки матери, за миг «до» успевшей мелькнуть в окне, и в следующий же – ледяной фигурой застывшей рядом.
— Ну и где он? – мать дрожала от негодования.
— Кто, мама? – она испуганно подняла глаза.
— Отец твой. Сказала же ему, смотри за ней…- голос сорвался – а ты что лежишь? Совсем немного разодрала локоть и все.
Мать подошла ближе, и ее обдало мертвецким холодом: Отцу своему будешь плакаться. На людях не ревут. Кому сказала — вставай!
Иза (спустя много лет – в молчании): Мам, может, все остальное бы не так болело, если бы ты тогда меня просто обняла?
В эти же шесть мы с ней вместе застыли у вывернутого наизнанку шкафа, бесконечно цепляясь взглядом за второпях оставленный отцовский носок, безжизненно повисший меж темнотой выдвижного ящика и серостью хмурого октябрьского утра. Ей потом будет казаться, что отец точно так выбросил и ее – поперек жизни, наполовину вовне.
Рваное сердце вскоре наспех склеилось забвением детства (кто б знал, что не навсегда), и вот мы с ней лежим на потрепавшемся пледе на чуть озябшей за ночь траве и ловим яркие лучи солнца руками. Они смешно застилают глаза, прячутся на веках, отпечатываются на сетчатке. В какой-то момент она замирает и я слышу, как она улыбается. Солнечные зайчики играют в разноцветную чехарду за занавесом прикрытых глаз, плавно переходя с мерцания на хороводы. Слышу, как хлопочет ее бабушка на кухне, как свистит закипевший чайник, как возится с тапком кот, чувствую, как растекается в воздухе сладкий запах полыни с медом и понимаю – вот куда она будет возвращаться, когда будет пасмурно и будет шатать.
Замираю, невольно потупив взгляд. В воздухе пахнет мятными конфетами. Ловлю ее восторженный взгляд, послушно следующий за взмахами его руки: это Большая Медведица, ниже Ursa Minor – малая, прям между навеки застыл Draco, а к юго-западу не дремлют Canes Venatici (Гончие Псы). Растерявшись, еле успеваю заякорить в ее памяти россыпь звезд на ночном небе с приятным чувством парения. Чуть заметно заалев, обволакиваю ее воздушной ватой ожидания – первый поцелуй?
Он (тихо): Представь, вот эта звезда – ты. А рядом, — я.
— Они же далеко друг от друга.
— Но идут навстречу друг другу в вечности.
— Ты все равно ушел.
(Тишина внутри. Каждый шаг – по стеклу)
— А я осталась светить, пока не догорю.
Пустота в родовом зале сегодня пронзительна. Сдерживая слезы, пробиваюсь сквозь нее, чтобы обнять. Мое присутствие обнулилось, провалившись в бездну немого отчаяния. Ее ребенок не вскрикнул, раскинув руки навстречу свету, не сможет и она. Беззвучный плач неслышно таял в пустоте, с каждой минутой отдаляя настоящее. Я чувствовала, что ей хочется скорее оказаться в своем уже полумертвом и обреченном завтра, а не медленно умирать на кушетке сейчас. Я буду с тобой в нашем завтра, Иза. Пустота – не равно Тишина. Не как отсутствие. Как суть.
— Прости.
— Ты не виновата.
— Но я не удержала.
— Ты держишь. В каждом вздохе.
— Я так боюсь забыть, каково это – носить тебя под сердцем.
Тогда неси меня не в теле. В голосе.
(4 оценок, среднее: 5,00 из 5)
Загрузка…