Тамара Винэр

Отрывок из повести “Приходит время”

 

Уже из Германии Иоганн настоятельно просил разрешения повидаться со знаменитой бабушкой. Лайма по вопросам поняла, что их семья считает своим долгом одарить автора целительного бульона, ведь она сама фактически ничего не привезла домашним. Да, фантасмагория…

Мама живо взялась составлять меню, исходя из наличия продуктов, но бабушка её остановила. Осознав, что гость едет к ней, непререкаемо взяла командование на себя. Велела готовить только национальные латышские блюда: серый горох со шпиком, бульон, конечно, и пирожки маленькие подадим. Сельдь и отварной картофель, но на случай, если не любитель сельди, пожарим домашнюю кровяную колбасу. На десерт испечём крендель с изюмом и кардамоном, вот привезённые специи и пригодились. И хотя готовила всё в основном мама, бабушка, сидя, по мере сил резала-молола-месила и  молчала. Выдавала только продуманные решения. В  день визита в доме повисла уж вовсе напряжённая тишина, Лайма бегала из кухни в гостиную, отец и тот не насмешничал, только спросил тёщу: 

– Водку заморозить или, может, домашней предложим? Мужик-то, по рассказам, бывалый.

– И заморозить, и самогоночки в графин налей.- Исключительный случай полного единения зятя с тёщей. – И всем одеться по-людски!- С этим она исчезла в своей комнате. 

Пошли переодеваться, уже желая только одного: чтобы этот иностранец побыстрее ушёл. Лайма вышла на улицу ждать такси с гостем.

Таксист с уважительной осторожностью выгрузил пакеты и чемоданчик, так же уважительно принял хорошо округлённую сумму, и Лайма не сомневалась, что на ближайшее время город обеспечен новостями. Иоганн, будто получив от Лаймы заряд смущения, не балагурил, а торжественно под локоток взял девушку.

Такой внучка свою бабулю и не помнила. В тёмном платье с национальной вышитой шалью, сколотой на плече сактой(7), седые волосы не спрятаны под косынку, а собраны в пучок и закреплены старомодным гребнем, а смотрелся – как диадема! Лайма даже не могла для себя подобрать определение, какой стала её бабушка. Да! Просветлённой и величественной. 

Иоганн завёл свою шарманку про спасение сына и приветы от семьи, Лайма открыла рот перевести. И так и осталась стоять, открыв рот. Как и родители.

– Рада Вас видеть, господин Иоганн. Меня зовите Паулой. – Это по-немецки выдала бабушка, мама и тёща, но сейчас именно мадам Паула. Даже сильно хромая и опираясь на палку, держала спину прямой. 

– Лайма, Вы не говорили, что Ваша ома и по-немецки говорит!- Иоганн искренне восхитился, поцеловал руку и Пауле, и маме Сподре. Пожал руку отцу, повторив уверенно имя Александp. 

Гость оживлённо сыпал комплименты по поводу  колоритно накрытого стола: льняные скатерть и салфетки, глиняный подсвечник и в тон тарелки. А румяные пирожки, а сыр с тмином ( не сезон, но расстаралась мама), жирная сельдь под кружочками лука и прядями петрушки, жёлтый картофель с укропом, капуста с клюквой и соленья всех цветов в обливных глиняных же плошках. И без перевода Сподра понимала душой , что старания оценены. (Ах, как бы пригодились смартфоны-айфоны, да запечатлеть со всех ракурсов, покуда не порушили вкусную красоту! Ждать ещё 15 лет).

Иоганн ощущал неловкость и смущение хозяев, кроме мадам Паулы, но относил это на свой счёт. А Лайма с родителями не могли прийти в себя от метаморфозы и во внешности их Паулы, а главное, нет, уму непостижимо, – она говорит по-немецки! 

 Медленно, явно вспоминая забытые слова и словно пробуя их на вкус, что Лайма ощущала особенно чутко, но мадам Паула вела беседу. Переводила Лайма тихонько только для родителей.

Когда выпили за встречу и знакомство, за Лайму и её родителей, Иоганн вскочил:

– А подарки! Мои подарки! Мадам Паула, это вам от нашей семьи. Уве, мой зять, забыть не может ваш  суп, но я бы сказал – за то, что есть такие бабушки!- Распаковал коробку и поставил у ног Паулы…микроволновку! Она удивлённо посмотрела на странный аппарат, но спокойно склонила голову в благодарственном поклоне. Женщина в национальном костюме и микроволновка – это живописно. Лайма не выдержала первой, рассмеялась, нервы отпустило, и все расхохотались. Иоганн тоже рассмеялся, но принял это снова на свой счёт: не совсем, наверно, уместный подарок. Хорошо, что Нелли настояла на чисто женском дополнении: духи. Которые и были вручены уже в руки  и тут же были оценены всеми. Духи получили все дамы, каждая свои. Сподре преподнёс миксер и целую коробку с приправами. Александру Владимировичу торжественно вручил чемодан с инструментами, глаза отца засветились, он порывисто обнял Иоганна, тот даже смутился. Какая радость дарителю видеть счастливые глаза одариваемых! “Забытое в Германии чувство,”- подумал Иоганн и, чтобы снять своё смущение, потянулся к графинчику:

– А не это ли ваш латышский шнапс? – и, вспомнив что-то, достал из своего кофра бутылку с известным уже Лайме абрикосовым шнапсом.- Вы попробуйте мой, а я – ваш!

– Попробуем, чем там ваш знаменитый шнапс хорош,- отец перешёл на привычный тон, но никто не перевёл. Мужчины с любопытством впервые выпили напитки, о которых много слышали. Женщины пригубили гостинец, ждали реакции мужчин.

– Мягкая, – с удивлением отметил Александр  Владимирович. – Но никаких абрикосов не чувствуется, тот же самогон.- Ему хотелось поставить горделивую точку.

– Ох, крепкая! – тоже удивился Иоганн. – Как вы это пьёте? Сколько же тут градусов? – он помотал головой и закусил. Запить женщины не дали, смеясь объяснили, что будет хуже. И задал Александру вопрос, явно мучивший после рассказа латвийских гостей у него дома.- А как всё-таки ваш аппарат для продукции этого шнапса выглядит?

Отец увёл гостя в мастерскую, где хранились приспособления для самогоноварения, а до недавнего времени – прятались от милиции. “Почему?”- спросят мои юные друзья. А запрещено было гнать этот напиток! Коль интересно, посмотрите у того же Гайдая комедию “Самогонщики”.

Иоганн вернулся молча, снова помотал головой и с чувством произнёс: ” Вы – великий народ! Я про весь советский народ. Вы летаете в космос, а варите шнапс в тазике и с помощью…”- он изобразил рукой спираль. Слов у иностранного гостя не было в прямом смысле.  

Сподра убрала закуски, подала горячее: отварной серый горох с жареным луком и кусочками шпика и шипящую ещё кровяную колбасу. Микроволновка пока стояла неприкаянно, грели в духовке, по старинке.

– Это ведь и немецкая народня кухня, верно?- спросила бабушка, хотя, нет. Когда она вот так по-королевски обводит рукой стол, изъясняясь на старом немецком, это мадам Паула. – Помнится, в тридцатые годы у нас в Лиепае и кровяную колбасу, и рульку под пиво наравне с латышами ели. 

– Вы из Либау? – оживился Иоганн. – У нашей семьи была там фабрика по изготовлению белой жести и металлоконструкций, да…Я часто бывал и в Либау, и в Риге.  

– A  Вы не помните, как строились индустриальные комплексы Лиепаи? – помолчав, спросила вдруг  Паула, будто себя вслух переспросила. 

 – Помню только, дедушка радовался, что главный архитектор Либау учился в Германии и им легко было договориться. Он же почти все крупные промышленные предприятия города спроектировал. Я уже застал эти краснокирпичные здания. – Иоганн тоже ушёл внутрь себя, в далёкую молодость. – А ярко помню необычное административное здание, такое праздничное…

  – Стены в виде башен и пилястры коринфского ордера,- как не  понятное никому заклинание, выговорила по-латышски Паула. Лайма с трудом эту абракадабру перевела, Иоганн закивал…

 Домашние, притихшие и забытые, переглянулись встревоженно: устала бабушка, о чём это она…Паула лишь с досадой махнула в их сторону  рукой:

 – Это архитектурный стиль! Мой муж, а твой отец, Сподра, был помощником главного  архитектора Лиепаи  господина Берчи, оба  считались чудаками, разрабатывая для фабрик и заводов невиданные проекты. Зато какая красота была в городе, работающем и на Россию, и на Запад. Вот запомнила…- и Паула отвернулась.

 Сподра обняла маму, замолчали каждый о своём. Иоганн тоже вытер слёзы. Лайме так хотелось немедленно расспросить о своём дедушке, о той жизни, о которой она слыхом не слыхивала. Какое-то молчаливое соглашение царило в семье с её детства : никто не рассказывал о предках, кроме приговорного и не понятного для ребёнка “семья предателя”. Hо никто ни о чём  не вспоминал. Вслух, по крайней мере. 

Отец, не выдержав этой сентиментальной паузы, вышел из комнаты, но появился с любимой гармонью. Обладая хорошим слухом, самоучкой научился играть и мог подобрать любую мелодию. Женщины напряглись: его любимые русские “Вологда” или “Огонёк” хороши были для семейных застолий, но не в этот момент. А Александр Владимирович, выдержав паузу, как истинный артист, заиграл нежный старинный латышский вальс “Липы в сумраке”.( “Liepas satumst”. просто послушайте на Youtube , ребята. И проникнетесь ТЕМ  временем…). Паула улыбнулась, Иоганн пригласил Сподру и галантно, как сейчас не танцуют, повёл даму в этой ностальгической немецко-латышской мелодии. Теперь Лайма встала рядом с отцом и тихонько выпевала вдруг всплывшие слова. 

За этот вечер семья узнала о довоенном времени в Лиепае, Риге , о жизни другого поколения больше, чем каждый из них за всё время своей жизни. Александр  Владимирович, относящийся к тёще и жене, как к  отверженным советской властью,  сейчас  слушал людей, поживших в таких разных временах и в таких разных государствах!.. Он даже мысленно махал досадливо рукой уже непонятно на кого.  

И эти двое, латышка и немец, чья молодость пришлась на тридцатые  годы двадцатого века, вспоминали музыку, танцплощадки, модные магазины Лиепаи и Риги. Оба снова побывали в неповторимом измерении, когда всё ещё впереди и, конечно-конечно, только счастье.

Проводив Иоганна, обнимавшего уже всех и не находившего других слов, кроме “Я вас никогда не забуду”, хозяева в молчаливом заговоре направились в комнату Паулы. Она вновь превратилась в знакомую бабушку, маму, тёщу, как актриса, сыгравшая свой бенефис. Последний бенефис. Лежала на кровати, но домашние сели вокруг и ждали. Сподра не выдержала:

– Мама, я столько лет не слышала о своём отце ничего , кроме как о гибели на фронте и что мы из-за него заклеймённые. – Она заплакала, напряжение этого вечера и тяжесть прожитого сказались.

– Тёщенька, хватит играть в  молчанку. Как с немцем ,так разговорилась!- уже разошёлся обиженно Александр Владимирович. – Кстати, откуда немецкий?

Паула приподнялась на подушке и собралась с силами.

 “Мы родом из Лиепаи, но тогда это была Либава, хотя к году моего рождения пять лет как вышли из состава Российской империи. Дед твой, Сподра, был учителем французского и немецкого в городской гимназии, бабушка держала модный магазин. И сама шила, но больше из Европы женские наряды доставляли. Я с двумя сёстрами с детства и по-немецки, и по-русски говорила, как в любой интеллигентной семье. Матушка научила нас шить, вот откуда моё ремесло, которым до пенсии в ателье и держалась.”

Лайма не выдержала, и так весь вечер вопросы и негодование копились.

– Ну хоть бы когда про историю рода упомянула. Или про моду того времени!- она тоже обиженно, как родители, готова была сыпать упрёками.

– Так ведь ты никогда и не спрашивала про молодость мою. – Укор был меткий, внучка опустила голову. 

– Не перебивaйте меня, и так устала… Но образование мы получили хорошее, смогли тоже в гимназии работать, я рисование и латышский язык преподавала. Познакомилась с сыном папиного коллеги- молодой архитектор, учился в Германии и Англии, ах,какие у него были замечательнае идеи!.. Имел и диплом инженера -строителя, специалиста по строительству мостов. Какой дом построил твой отец для нас, Сподра! Но прожили мы в нём два  года, пришла Советская власть, городские архитекторы были арестованы, как иностранные шпионы, ведь дипломы-то откуда! И моего Яниса арестовали, а тебе годика не было, из гимназии меня тоже уволили. Стали мы с мамой шить для жён русских товарищей, да, быстро привыкли к новому обращению. А работали мы у нас в доме, куда и все переехали. И понравился наш дом одной из клиенток, расспросила , кто проектировал и загорелась эта супруга и себе дом построить. Мы ночи не спали, уже известно было: коли жилплощадь приглянулась новым хозяевам,- можешь попрощаться. А обернулось чудесным спасением для Яниса: выпустили его, вот какова власть этих людей. Спроектировал он не дом, а дворец, с башенками да колоннами, да супруг испугался зависти сослуживцев, пришлось балясины да колонны убрать. Не успели ничего построить: война началась. Но пока Янис с домом работал, начальник стал его про мосты расспрашивать, Янис наброски свои показал, что-то нужно было им. На фронт Янис  ушёл в составе Красной Армии как лейтенат инженерных войск, начальник тот штабным офицером оказался. 

А в наш дом вселился военный чин уже германской власти, интеллигентный был господин, с нами по-немецки и по-латышски говорил.  Что не помешало ему занять почти весь дом, а нам оставил две комнаты. Вестей от твоего отца, доченька, в оккупированном фашистами городе мы не могли получать. Деда твоего, как преподавателя языков, постоялец наш , да по сути – хозяин, к себе на службу определил: протоколировать допросы гражданского населения. Отец приходил домой с ввалившимися глазами, ничего не хотел говорить, только однажды заплакал: “Как он моего коллегу…перчаткой по лицу, а потом  сбил с ног и…” Месяца  сердце не выдержало нового “орднунга”. Нам с мамой разрешили снова модный магазин открыть. Тех девушек и женщин, позволявших себе у нас новые наряды, нельзя судить: всем хотелось жить и жить красиво, особенно юным…

 Детские вещи нам приносили, кто-то варенье из запасов  довоенных принёс – как ребёнок радовался сладкому! Когда стали фашисты отступать, озверели, мы старались дома не бывать, у друзей ночевали. Как-то задержались мы со Сподрой, а мама с сёстрами не хотели людей смущать, с утра пораньше ушли. Бомбили и красные, и немцы…Как утихло, побежали мы домой, а вместо дома – воронка. Она, эта чёрная яма с горящими обломками, долго у меня вместо сердца дымилась. Прятались по подвалам, пока советская армия не пришла. Налаживали железнодорожное сообщение и с Россией, и на запад, начальнику  железной дороги в Лиепае нужен был помощник со знаниями и латышского, и русского, и немецкого, меня порекомендовали мои ученики. При административном здании и комнату дали, днём с ребёнком сидела тоже моя бывшая ученица, так и продержались.

  “Учительница, учительница!(9) ” слышу крик уже со двора. Сразу про дочку подумалось. Топот, а я и встать не могу. Янис передо мной!

 Няня наша со Сподрой на руках смеётся и плачет:” Ребята привели к нам, бродит вокруг  вашего  бывшего дома офицер и плачет, расспрашивает всех о судьбе семьи. Вот, живой!” У девочки тоже отец был на фронте, а Янис – как надежда на встречу.

 Сутки пробыл твой отец с нами, Сподринь. В звании капитана так и служил при том начальнике в штабе, тот крепко держал вытащенного из тюрьмы инженера напоминаниями о своём благодетельстве. Янис принимал положение дел, как мы все принимали эти крутые горки смены властей и перемены в настроении. Смеялся, что своими  знаниями немецкого языка, помогающими разобрать добытые документы  по возведению понтонных переправ  да ещё за какие-то инженерные идеи( не помню уже, да и не это было мне важно) выслужил начальству высокие награды.

 Чудом для нас было, что мой сослуживец, из уважения к фронтовику, сам предложил на прощание всех нас сфотографировать. Одна-единственная карточка и осталась, где ты на коленях у отца. Больше мы с Янисом не встретились. 

В апреле 45-го получила я извещение, что майор советской армии Янис Балтс при освобождении Вены пропал без вести. В списках погибших не значится. – Паула замолчала. Голос звучал и устало, и невнятно.

–  А дальше что? Почему тогда – “предатель”? – одновременно заговорили притихшие слушатели, подавая чай и поправляя поудобней подушки. Только бы договорила!

– Что-что…жизнь была дальше.  Для жён  (не вдов), для детей и внуков тех, кто пропал на войне, это было подозрением,  пропавший сдался в плен. Bы бы видели их в 50-е годы! Самих детей, их матерей не считали семьями ветеранов, осмеивали, они даже старались не выходить в День Победы на улицу. Во всей Прибалтике, где не у всех были хорошие отношения с советской властью, та же власть и подогревала враждебное настроение. Вспомнили арест Яниса до войны, наше с ним нерабочее происхождение, в школу на работу не взяли.  Коллеги мои в ателье, вдовы в основном, ополчились против меня. Город маленький, вот и пошли круги по волне памяти людской: предатель, семья предателя. Когда Сподру в школе стали изводить, я будто проснулась : за что?! И женщин на работе поставила на место, и в школе с директором круто поговорила. Замолчали, но память на злобу у людей живучая, а дети от родителей перенимают…Жизнь. 

Закрыв глаза, Паула дала понять, что вечер встречи с прошлым закончен.

Но для остальных эта встреча, соединившая времена, национальности, радость и грусть, перешла в Ночь Плача.

 В гостинице не мог уснуть Иоганн, впервые прочувствовав необходимость алкоголя для самоуспокоения. Позвонил в аэропорт и перенёс дату вылета на день: он должен побывать в Либау. В первый и последний раз за полвека. Приняв это решение, ещё раз проживая удивительную эту встречу с чужими, но такими близкими людьми, уснул…

Александр Владимирович, поставив перед собой немецкий шнапс, играл на гармони и военные песни, и современные, русские и латышские, и столько в этом концерте на кухне было душевного надрыва…Смахивая слёзы, мотал головой и снова рвал гармонь и сердце.

 Сподра в кровати, вытирая слёзы, под эту музыку видела, как в кино, свою прожитую жизнь. Почему-то было ощущение, что это и всё. Закончилось кино.

А Лайма остро осознала, что в их семье не умеют выражать свои чувства словами, объятиями. Вроде все друг для друга, и жалеют всех, а подойти и обнять …нет, не получается! Глотая слёзы, подошла к отцу,постояла неприкаянно,  прошла к маме, все в слезах. “А я-то о чём расплакалась? – пыталась, как всегда, самоиронией успокоить себя. – Остановилась понятная жизнь, всё снаружи вертится, не поспеть, а жизни нет. Где сил взять радоваться? Что делать-то?!”  

 

                              

                                                 Рига, 1999-й год.

 

Лайма ехала в трамвае с соседкой, дамой лет пятидесяти. В видавшей виды сумке с уже лохматыми ручками лежали полбуханки кисло-сладкого хлеба и что-то увесистое в  полиэтиленовом застиранном пакете. (Нет, это не игра слов, юные друзья. С упаковочными материалами в стране была напряжёнка, и целлофановые кульки использовали до дыр). Мадам Сильвия сама похвасталась содержимым этого пакета:

– Из этой курочки я и бульон сварю, и тефтелей нажарю. Мне на четыре дня хватит! – мадам была в эйфории от редкого везения. Прилавки, некогда пустые, наполнялись дорогими деликатесами, рыбными и мясными. Лишь походив по нескольким магазинчикам и сравнивая цены, можно было найти обычную куру или кусок мяса без цветастых упаковок.  

–  Я на этом трамвае до Центрального вокзала доеду? – к ним обратился по-русски явно приезжий. 

Мадам Сильвия замолчала на полуслове и, пробормотав по-латышски, что она не понимает по-русски, отвернулась к окну.  

– Доедете через три остановки, – улыбнулась Лайма пассажиру и обратилась к поджавшей губы соседке : 

– Нехорошо, если латышей будут считать негостеприимными.

Но мадам Сильвия, прижав к себе потрёпанную сумку и сама вся сжавшись, отрезала:

– Мы их не приглашали. Хватит, погостили!

Лайма вела курсы госязыка, то есть латышского, для взрослых и была членом комиссии, принимающей экзамены. Называлось это действо – СЕРТИФИКАЦИЯ. Без этого сертификата, заламинированного квадратика с указанием одной из трёх категорий знания языка, уже невозможно было работать в госучреждениях. Средства в бюджет нужны были постоянно и уполномоченные комиссии по госязыку (новые времена рождают новые портфели – это ещё Шариков Булгакова знал) имели право в любой торговой точке, в любом учреждении потребовать предъявить вышеозначенный сертификат. Неважо, что покупатель, клиент и обслуживающий персонал были русскими – будьте любезны общаться по-латышски! 

Среди коллег Лаймы подобная категоричность часто перерастала в ханжество. “Как же это возможно жить в Латвии и не знать латышского? ” – гневалась коллега из комиссии, составляющая акт о нарушениях закона о госязыке после “рейда” по магазинам и автозаправкам именитого грузина. Кавказцы шустро находили себе место под скупым прибалтийским солнцем. Естественно, у таких предпринимателей работали земляки, умеющие только здороваться по-латышски. Через некоторое время Лайма услышала эту песню о главном уже в примирительном тоне: “Подучить язык – дело времени. Главное – хозяин щедрый и налоги платит честно. Отчего же  не помочь с оформлением бумаг.” Латышская коллега накрыла “отходной” стол, приняв предложение о работе делопроизводителем от одного из грузин. Пили грузинское вино и пели латышские песни – закон жизни “овцы целы и волки сыты.” 

Бывшие офицеры бывшей советской армии, не имеющие возможности жить за пределами Латвии, те же кавказцы – предприниматели, учителя, служащие разных национальностей – это были теперь ученики Лаймы. Каждый жаловался на свою долю, учительница понимающе кивала и заставляла к экзамену наизусть вызубрить тему и отработанный диалог. Непедагогично, но жизнь заставит по своим законам выживать – так считала Лайма. Кто искренне хотел учиться, с тем от души занималась. Так складывалась репутация “человечной латышки”, и номер её телефона передавали друг другу не латышские граждане свободной республики. A тот разговор с мадам Сильвией по поводу удачной охоты на продукты был в духе нового времени.  

 – Натурой расплачиваются? – язвил в начале новой карьеры муж Лаймы Георгий, бывший инженер сгинувшего вместе с географией СССР завода. – Идите, дети, мама вам поесть заработала! – юродствовал Георгий. 

– Мама, почему папа так недоволен, когда ты продукты приносишь?- недоумевала старшая, девятилетняя Регина. Младшая Зоя только прижималась к маме: скучала, ведь работать приходилось допоздна с работающими же взрослыми учениками.

– Давай спокойно поужинаем, – примирительно звала Георгия Лайма, когда с девочками накрыли стол. Тот делал вид, будто не слышит. Регина звала отца повторно. 

– Ну, что тут у вас? – Георгий оглядывал стол и всякий раз находил двусмысленные определения блюдам. На этот раз досталось адыгейскому сыру. -Аа, привет от щедрого грузина? А вино, что же, пожалел? Или преподавала плохо? – хватая со стола именно сыр с хлебом, руками подцепив котлету, убегал к телевизору. Язвительные замечания неслись, пока глава семейства не приступал к еде.

– Этот сыр, девочки, делают в плетёныx ивовыx корзинax. Они оставляют на сырных боках красивый кружевной узор. Затем содержимое корзин переворачивают и таким образом формируют сырную головку. В конце сыр посыпают солью. Такой способ приготовления одновременно обеззараживает продукт. – Лайма отвлекала дочерей от неприглядной картины. 

Голова болела и от усталости, и от сдерживаемого гнева на мужа: уже год, как ликвидоровали его предприятие, попытки устроиться на работу заканчивались скандалом с работодателем со стороны Георгия. Привычка руководить плановым,  но нeкапиталистическим предприятием и резкое отрицание новых требований времени  усложняли жизнь не Георгию, а его семье. 

Укладывая дочек, вместо традиционного чтения рассказывала про свою свадьбу. Поняла, что делает это для себя. Бабушка Паула обняла её тем утром, неожиданно спросила:

– Ты уверена, что хочешь замуж за Георгия?

– Ты что, бабуля! Свадьба же сегодня, гости созваны, – залепетала Лайма.

– При чём тут гости! Ты же не встречалась ни с кем, не погуляла вволю, сравнить не с кем. – Паула видела недоумение внучки, обняла её. – Храни тебя Бог, детка. Не теряй себя из-за семьи.

Тогда пожелание бабушки не было понятным, но за годы жизни с доминантным Георгием Лайма начала эти слова всей своей замученной душой понимать.

Когда девочки уснули, Лайма позвала мужа пройтись с ней до гаража. В яме под машиной хранились и консервы – припасы с огорода. Георгий побубнил, но Лайма уже оделась и ждала в прихожей, привыкла к его выходкам. Уже у гаражей, подальше от дома, Лайма подошла к Георгию, молча посмотрела в лицо: ничего не отозвалось в сердце. 

– Что, не нравлюсь? Сравниваешь со своими богатенькими ученичками? – Георгий сел на своего любимого конька. 

– Ты мог бы быть состоятельным и уважаемым, Георгий. – Лайма не поддавалась на его провокационный тон, говорила твёрдо.

– Ну конечно, за что же меня уважать? – ухватился за слово неуютно себя чувствующий муж. – Да кто ты такая, чтобы нотации мне читать! – Георгий распалялся, стараясь прекратить не нужный ему серьёзный разговор.

Лайма почувствовала эту истерику. Подошла вплотную, так что мужу пришлось прислониться спиной к стене гаража. 

– За последнюю неделю ты поскандалил с двумя владельцами автосервисов, где тебе предлагали достойную работу, – начала Лайма.

– Кого достойны эти … автосервисы? Чтобы я, главный инженер, бандитам машины ремонтировал? –  Грязная ругань полетела и в адрес несостоявшихся хояев, и в адрес осмелившейся поучать его жены. Он кричал с таким возмущением, что взбаламутил весь долго сдерживаемый гнев жены.

– Для начала, господин главный инженер, примите душ и почистите зубы.  Это про уважение. – Лайма презрительно отодвинулась. Когда же Георгий обиженно сделал шаг в сторону, схватила ниже пояса весьма чувствительно. Каждая попытка вырваться причиняла боль ему же. Лайма решила сделать последнюю попытку поговорить, скорее, поставить условие.

– Либо ты начинаешь работать, либо мы разводимся. Унижать себя я не позволю. И кормить  здорового мужика – себя не уважать.

– Девочек я тебе не отдам! Ты их всё равно не воспитываешь, дура! Что с тебя взять, дочка алкоголика. – Oн выплёвывал слова с прищуренными глазами, с высокомерной усмешкой. 

Лайма уже еле на ногах держалась от боли то ли физической, то ли душевной, накатывала чёрная злоба. Ударить побольнее, чтобы упал, выместить всю накопившуюся усталость…Нет. Закончить разговоp,  пусть бессмысленный.

– Квартира моя, как знаешь, мне её бабушка купила, так что вольному воля. – Она отпустила, наконец, вызверевшего мужа. – Во что ты превратился, Георгий? В кого мы превратились? – последнее сказала уже вслед убегавшему мужу. 

Посмотрела на тёмное небо: ” Бабуля, я потерялась.” Небо молчало. 

Следующая неделя была психологической пыткой для Лаймы. Муж обежал всех живущих в городе родственникови знакомых  Лаймы, рассказывая о падшей жене, зарабатывающей самым древним способом, о пагубном примере для дочерей, и мало того, она же куском этого хлеба нас попрекает! Все слушатели этого концерта передавали выступления Георгия с одной интонацией: искреннее возмущение поведением Лаймы. Но мало кто пересказывал с сочувствием: желание верить в людскую низость живо вечно.Только интеллигентнейшая  душа, Александра Васильевна, смеялась над монологом доселе не виданного гостя: ” Подумать только, пришёл мне глаза раскрыть на любимую ученицу,- смеялась она, передавая интонацию Георгия. –  То сочинял про твою низкую социальную ответственность, то сбивался на свою высокую душу и инженерные знания, которые ты не ценишь и, подумать только, не желаешь содержать и разбиваешь семью.”  Со сплетнями Лайма привыкла сосуществовать, но мама после визитов тёток плакала, просила дочь “одуматься”. Теперь возмущалась Лайма, перестала ходить к мамe: так не хватало поддержки! Но когда Георгий написал кляузу о низком моральном облике их сотрудницы в центральную языковую комиссию и Лайму попросили разрешить семейные неурядицы без вмешательства общественности, а вскоре в дом пришли из службы опеки над несовершеннолетними по “поступившему сигналу” о неблагополучной матери!..

 Дочери были в гостях у соседки, разговор с чиновницей из опеки прошёл мирно, благо представшая картина маслом “праведный муж на диване” была болью и этой женщины. Tёмная копившаяся злоба вырвалась на буйную волю. Лайма била этого ставшим ненавистным мужчину каблуками, кулаками, книгами, и столько больной ярости было в этой всегда спокойной женщине, что Георгий нe сопротивлялся, только голову прикрывал, забился в угол дивана. Уставшая Лайма позвонила знакомому адвокату, попросила приехать, в его же присутствии собрала вещи уже бывшего мужа. 

– Сука, детей я у тебя всё равно заберу , – подал, наконец, голос Георгий. Он стал осознавать конец привычного и уютного этапа жизни. 

– Вы бы не угрожали супруге и не обзывали её, – спокойно сказал адвокат, стоя у выхода. Во время занятий латышским языком с Лаймой завидовал её мужу, а тут такой …мезальянс! И как ей удавалось оставаться остроумной, терпеливой, всех поддерживающей?

  Муж решил финальную арию исполнить:

– Аа! Своих кавалеров натравливаешь на законного мужа?- пальцем показывал на адвоката, а кричал в сторону дверей, за которыми затихла Лайма. Накопившуюся обиду за учительницу, за женщину адвокат направил на этот выставленный в лицо палец: схватил и повернул, противник присел с криком, но его уже выволокли вместе с чемоданом.

Георгий поселился у родителей, все силы направив на проклятья в адрес жены. Свекровь жалела сына, как все матери, попробовала “вернуть в  семью” зарвавшуюся невестку через сватью. Визит имел прямое воздействие, но на Сподру.

– Да кто она такая, детей без отца оставлять! Наш Георгий – уважаемый человек! А его, как собаку, из дома выкинули! – в который раз вопила гостья. Сподра, морщась и от базарного тона, и от формулировок, словно в зеркале увидела абсурдность ситуации. 

– Сватьюшка, уймись.  Дома будешь голос  демонстрировать. Уважать можно за дела, а делом в семье Лайма занимается. Девочками тоже, кстати. – Сподра повернулась к сватье спиной, прекращая воспитательную беседу. Когда же понеслись непереводимые ругательства, усмехнулась:

– Так вот от кого у зятя такой богатый словарный запас! Иди-ка сына и воспитывай,- выпроводила крикливую сватью. И поехала к внучкам, ругая себя за извечное потакание ” а что люди скажут”. A своим-то кто поможет?!  

 Cвёкор- сварщик молча привёл своего  здорового и умного сына к себе на работу, где хватало заказов на садовые ограды, кованые решётки на балконы, оплата достойная. 

– Достойная? – фыркнул Георгий, услышав ненавистное слово теперь от отца. – Это ты привык за всю жизнь с этим, – он брезгливо обвёл рукой лежащую груду металла,- а мне необходимо головой работать, всё в движение приводить.

– А себя ты не пробовал в движение привести, сын? – устало остановил кричащего Георгия отец. – Умом своим гордишься, а позволил себе на шею жене сесть. И больно упал с этой шеи, потому и ноешь. Я не мать, сопли тебе вытирать не буду. 

 Через несколько дней Георгия порезали в попойке, когда он попытался выстраивать иерархию по своим правилам. Вместо слов в этих компаниях применяли более ощутимое и непоправимое оружие.

 Похороны, любопытствующие взгляды: плачет ли, убивается ли…Мать Георгия лежала в больнице с сердечным приступом, свёкор молча стоял рядом с Лаймой, мама взяла на себя организацию поминок.

 Лайме нужно было думать о детях, этот город выжал из неё всё, и для неё этап  потери себя во благо  семьи закончился. Всё знающие мужчины-предприниматели (тогда их называли “фирмачи”)   из её учеников перевезли её в Ригу, передали своим сородичам с наказом приглядывать, после так же с молчаливым пониманием перевезли мать. Отец умер до замужества Лаймы, в виноватости за свою неприспособленность к новым временам. Через год ушла Паула.

Так Лайма  оказалась в Риге.Только бы спрыгнуть с этой карусели, что забирает силы и время, а деньги смешные, но не до смеха. Как давний сон, вспоминала Лайма условия жизни в Германии, в Бельгии, в Дании, где побывала в командировках, работая на приснопамятном комбинате.  Там КАЧЕСТВО жизни другое, этого словами не опишешь, вот и молчала дома Лайма. Мать и девочки чувствовали её отстранённость и ждали, когда сама расскажет: явно жди перемен.

Дышу ещё в дождливой тоске,

В серой мути работы

И совести нудной реке,

Что гудит, разрезая аорту.

Не живу, я в пути

От “должна” до “хочу”.

Домечтать, доползти…

Вздохну и взлечу

Над вами, кто мучил и даже любил

 

Это выплеснулось в один из разговоров с дневником, который  Лайма со школы вела. Только теперь дневник не для перечисления событийного ряда, а молчаливый психотерапевт. Правда, такого слова вместе с профессией в этом пространстве в эти годы не было.

 

(16 оценок, среднее: 3,88 из 5)

Загрузка…