Сергей Листвин

Отрывок из школьного ретроромана “Цветное лето, чёрно-белая зима“

 

Когда закончился последний урок, Макс вышел из кабинета и встал у открытого окна. Он смотрел не в сторону показушного фасада, где стоял бронзовый Ленин с воздетой к небу рукой, а в уютный двор. Солнце светило почти совсем по-летнему, но ветер доносил запах земли и прелых листьев — запах ранней осени.

За сараями курила группка восьмиклассников, не подозревая, что отсюда они видны, как на ладони. Им страшно не хотелось учиться. Ведь это так здорово — сидеть на пахнущих сосной досках, греться на солнце и неторопливо разговаривать. Со стороны это казалось бездельем, но на самом деле это был момент, когда устанавливалась какая-то очень глубокая связь с миром, когда действия почти не нужны, а достаточно просто сидеть и смотреть, чувствовать кожей солнце и вдыхать осенние запахи, роняя по одному слову в пять минут. К сожалению, объяснить это учителям невозможно.

— Мне очень любопытно, что это был за снимок, — вдруг сказала Настя у него за спиной. — Но боюсь, это что-то совсем неприличное.

— Кой чёрт неприличное? Небольшое воспоминание о лете. А показать я вряд ли смогу, разве что новый напечатать. Хотя, погоди… Значит, хочешь посмотреть? Пошли!

И он зашагал к школьной фотолаборатории. Краем глаза он видел, что Настя колебалась секунду, но пошла за ним.

Макс открыл дверь своим ключом. Они зашли внутрь.

— А можно? — усомнилась Настя.

— Можно-можно. Михалыч разрешает. Потому и ключ доверил.

Он должен быть здесь, — сказал Макс, вытаскивая папку из ящика стола. — Я оставлял экземпляр. Вот, смотри.

Настя взяла снимок, посмотрела внимательно и сказала:

— Красиво. Мне очень нравится.

— Спасибо. Как ты думаешь, чего нашу директрису так разобрало?

— Я не знаю, могу только догадываться, — ответила она, помолчав. — Может быть, дело в том, что она уже никогда не будет такой, как эта девушка.

 

…

Они сидели и разговаривали в полумраке, и Макс не понимал, от чего так всё плывёт — от неровного света из окна, или от запаха духов Насти, а может, от того, что она сидела так близко, что он иногда касался рукой её босой ступни. Настя повернула голову к окну, и Макс увидел её светлые, коротко остриженные волосы на затылке. Он едва сдержал желание провести по ним рукой, коснуться её шеи, плеча, ключичной косточки в открытом воротнике блузки.

Он встал, потряс головой и высунулся в окно. Мелкий дождик разогнал курильщиков за сараями, все разошлись по домам.

 

— Покажи мне что-нибудь ещё из того, что тебе нравится, — попросила она.

Немного поколебавшись, он вытащил журнал из ящика стола и раскрыл его на фотографии полуобнажённой модели.

— И чем она хороша? — спросила Настя, оценивающе глядя на Макса.

— Она красивая, и снято так… недосказанность дразнит сильней, чем откровенность.

Солнечный луч, светивший в окно, истончился и угас, погрузив комнату в полумрак. Макс не мог разобрать выражение лица Насти, но ему показалось, что она смотрит на него как-то совсем иначе, без той усмешки и добродушного снисхождения, с которым она наблюдала сцену побития камнями в кабинете директора.

— Хотел бы так снимать? — спросила она, показывая на журнал.

— Очень хотел бы. Не только снимать. Жить так. Среди тайн и красоты. Только не знаю как.

— Среди тайн и красоты, — повторила она. — Это многое говорит о тебе. Ты — инопланетянин.

Это прозвучало как диагноз.

— Почему? — удивился он.

— Ты потому и не понимаешь, что инопланетянин. Но я — тоже инопланетянка, и мне видней.

 

…

Она говорила про бухты с белым песком и изумрудной водой, сквозь которую видно на пятнадцать метров в глубину, про разноцветных рыб, которые и в сковородку не поместятся — такие они большие. Про пение муэдзина, как летит оно над городом и как внутри что-то отзывается на него и становится на душе легко, как будто домой вернулся. Про чай с мятой и сладкий кальянный дым, плывущий над террасами, выходящими к Средиземному морю, и Максу казалось, что вот сейчас он видит ту картинку, что так долго искал. Сейчас прямо через Настю проступает изображение иного мира, и оно намного чище и ярче, чем всё то, что он пытался рассмотреть и услышать на Финском заливе.

 

…

Макс вошёл домой, закрыл дверь, скинул куртку и заледеневшие рукавицы, стащил забитые снегом сапоги и остался сидеть на пуфике в прихожей, шевеля негнущимися пальцами ног.

— А у тебя гостья, — отец высунулся из своей комнаты и кивнул на дверь Макса. — Сказала, что подождёт, я не стал прогонять.

— Спасибо, папа, — поблагодарил Макс.

Он пригладил ладонью волосы и вошёл к себе.

— Только не включай свет, ладно? — услышал он голос Насти.

Она сидела в кресле, развернувшись к окну, смотрела на густеющий за окном фиолетовый сумрак и помешивала в чашечке пахнущий корицей кофе.

— Отец сварил тебе кофе? — удивился Макс.

— Не угадал. Ровно наоборот. Когда я просидела тут полчаса, он заглянул и поинтересовался, не скучаю ли я, предложил мне кофе, а потом долго ругался, что ты спрятал кофемолку и её совершенно невозможно найти. Пришлось показать ему, где кофемолка, а заодно сделать кофе. Кажется, он меня в чём-то заподозрил.

Макс рассмеялся. Ему стало легче. В последнее время он не очень понимал, как и о чём теперь говорить с Настей. Они виделись совсем недавно в школе, но серьёзно не разговаривали с той самой ночи после концерта. Каждый раз, пытаясь сблизиться с ней, он как будто натыкался на стену, как тогда на лестнице у Гомера.

— Тебе налить? — предложила Настя. — Тут хватит.

— Давай.

Она налила ему кофе, сваренный в джезве прямо с сахаром и корицей. Он отпил и похвалил:

— Прекрасно. Как всегда.

Настя улыбнулась и сказала:

— А вот теперь можно немного света.

Макс зажёг настольную лампу и спросил:

— Музыку?

— Ага, — согласилась Настя.

Он поставил на магнитофон бобину, заправил плёнку, клацнул переключателем. Из колонок негромко заиграл рояль.

— ELO? — спросила Настя.

— Они, — ответил Макс.

Настя отпила кофе, поставила чашку и склонилась над лежащими на столе фотографиями. Она долго смотрела на них, потом повернулась к Максу и спросила:

— Скажи, на какой из них я настоящая? Это эльфийское существо и оторва, дерущаяся на сцене, не могут быть одним человеком.

Макс откинулся на спинку кресла, подумал и ответил:

— Наверное, на обеих. Просто, ты бываешь разной.

— И такой нездешней?

— Такой — особенно часто, — ответил Макс.

— Мне очень нравится этот снимок, Макс, — сказала она. — Я бы хотела чаще бывать такой неземной. Это как окошко в другой мир, волшебный и прекрасный. Но я не могу надолго оставаться в нём. Меня вынуждают опуститься на землю. Меня просто силой тащат в политику, прочь от музыки, прочь от Питера и от себя самой. И мне придётся сделать то, что девочки-ромашечки не делают. Скажи, это плохо?

— Мне ты нравишься всякой. Спроси у кого другого. Я необъективен.

— Другого не надо. Я хочу узнать, как ты, именно ты относишься к циничным шантажисткам.

Макс улыбнулся.

— Я знаю только одну, начинающую. И ей потребуется совершить что-то невообразимо мерзкое, чтобы перестать мне нравиться. И то не уверен, что это поможет.

— Спасибо, Макс, — серьёзно сказала она и убрала одну из фотографий в конверт из плотной жёлтой бумаги.

— Как живёшь? — спросила Настя, когда молчание стало тягостным.

Макс пожал плечами:

— Так себе.

Она посмотрела на него сочувственно, хотела что-то сказать, но передумала и вместо этого спросила:

— А откуда такой закоченевший? Гулял?

— Вроде того. Гулял и искал.

— Что?

Макс снял с полки энциклопедию, раскрыл и положил перед Настей. На странице была гравюра — зимний японский пейзаж. Деревня в горах, крыши, занесённые снегом, и бесприютные путники, бредущие неизвестно куда среди этого чёрно-белого великолепия.

— Андо Хиросигэ. Камбара — пятнадцатая станция дороги Токайдо, — прочитала Настя. — Красиво. Но что это значит для тебя?

Настя знала, о чём спрашивать. Красивых картин много, как и красивых женщин. Почему именно эта?

Раньше Макс не любил зиму — всё живое умирает или засыпает. Холод, тьма эта постоянно. Встаёшь утром — темно, из школы пришёл, и через час опять темнеет. Хуже всего то, что, кажется, будто теперь так будет всегда. И с людьми то же самое — всё остывает, замерзает, остаётся только холод и темнота. И они с Настей замерзают, становятся прозрачными, хрупкими и обжигающе холодными.

Но почему-то теперь он стал замечать, что зима красива. Если белое — то так, что глаза слепит, если чёрное — то совсем непроглядно. Зима — это не пахнущий водкой и мандаринами Дед Мороз с бородой из ваты, это стихия. Неподвластная человеку, неуправляемая, иногда жестокая. Осень — это ещё плач по лету. Кажется, что его ещё можно вернуть, и от этого грустно. А зима — это когда понимаешь, что обратной дороги нет. Всё, что можно было потерять, кажется, необратимо утрачено. Да, потом когда-то будет весна, но до неё надо дожить. А может, её и не будет никогда. Прелесть зимы в том, что уже ничего не страшно. Навсегда так навсегда. Зима — это перерождение в такое непонятное существо с инеем на лице и крыльях и с жидким азотом в венах.

— Я ищу место, вроде того, что на гравюре, — сказал он. — Хочу сделать фотографию. Не просто похожую. Я хочу, как Хиросигэ, увидеть душу Зимы.

(4 оценок, среднее: 4,75 из 5)

Загрузка…