Страна: Израиль
Приветствую вас, друзья! Меня зовут Нина Ягольницер, я много лет живу в Израиле. Ассистент стоматолога по официальной профессии и увлеченный рассказчик по сути и призванию. Мой основной жанр — исторический детектив, любимый период — шестнадцатый век. На сегодняшний день я автор трех изданных книг.
Country: Israel
Greetings, friends! My name is Nina Yagolnitser, I have been living in Israel for many years. A dental assistant by profession and a passionate storyteller by nature and vocation. My main genre is historical detective story, my favorite period is the sixteenth century. To date, I am the author of three published books.
Отрывок из детектива “Сундук безумного кукольника”
Маргарет Сольден не была рождена для счастья. И вовсе не потому, что была какой-то особенной. Просто никто не должен сразу рождаться для того, что полагается заслужить.
Это еще в детстве пространно разъяснила ей мать. А по части долга к Эмили Сольден стоило прислушаться: юрист по профессии и законник по душевной сути, она всю жизнь посвятила решению вопроса, кто что должен делать, а чего не должен. Рождаться же, по мнению судьи Сольден, полагалось для совершенно конкретных целей: долг, порядок, польза. И зыбкое понятие счастья было столь же ничтожно среди этих трех могучих столпов, как сигаретный дым среди колонн здания суда.
Судья Сольден не носила никаких моделей розовых очков, смотрела на мир с ледяным практицизмом и, даже вынося приговор, учитывала, где от человека будет больше толка – на свободе или на тюремном производстве. Она была не склонна к компромиссам, бесстрашна, неподкупна, не терпела неудачников, презирала самоубийц и видела свою жизненную цель в ежедневной борьбе за баланс и гармонию в обществе.
И только на одном фронте Эмили преследовали неудачи: воспитание единственной дочери.
***
Детство Маргарет было настолько безупречным, что доктор Спок охотно поставил бы ее фото на свою прикроватную тумбочку.
Родители заботились о ней с юридической щепетильностью, а бабушка – с артистическим вдохновением. Мэгги одевали как английскую интерьерную куклу, на четвертый день рождения свозили в Лондон, а убирать игрушки она умела так быстро и сноровисто, что пристыдила бы даже профессионального укладчика кафельной плитки. Мэгги любила брокколи и цветную капусту, снисходительно презирала карамель и еще в детском саду умела объяснить, что такое «гордость» и «предубеждение», и чем они различаются.
Словом, детские годы Мэгги были на редкость безмятежны, и омрачала их лишь одна печаль: непреходящий стыд за собственных родителей. И не вздумайте улыбаться, это вовсе не смешно. Как бы вы чувствовали себя, с самого малолетства слушая гордые рассказы других детей о по-настоящему интересных и даже поразительных профессиях их мам и пап?
Легко было бы вам сидеть между Кэти, чей отец работает поваром в настоящем китайском ресторане, и Оливером, у которого мать – гример в мюзик-холле? Меж тем как ваша собственная родительница работает, стыдно сказать, ябедой, спасибо, что хоть не самой главной. Да-да! Мэгги сама слышала, что мама служит в прокуратуре «помощником обвинителя». А ведь она еще в детском саду видела таких подпевал, которые слушают, как кто-то говорит гадости про других, и угодливо кивают.
С отцом же все было еще более удручающе, поскольку он работал просто «следователем», а значит, все время за кем-то следовал и сам толком ничего не умел.
Однако Мэгги преданно любила своих непутевых родителей и на все вопросы о них лишь угрюмо отмалчивалась, прослыв цацей и задавакой.
Она честно пыталась восстановить доброе имя своей семьи, вечерами расспрашивая родителей об их работе и надеясь найти в ней хоть что-то героическое, чем не грех было бы козырнуть перед сверстниками. Однако обычно словоохотливый отец лишь отшучивался, а однажды, когда Мэг была особенно настойчива, рассеянно потеребил дочь за косы и ответил с ранящей честностью:
— Тебе едва ли будет интересно слушать, как я роюсь в дерьме, детка. Но именно поэтому я и выбрал свою работу. В мире слишком много брезгливых людей. Кому-то нужно уметь вычищать из общества отбросы.
Пораженная этим откровением, Мэгги отправилась за разъяснениями к маме. Но Цербер Эмили видела дочь насквозь и никогда не уходила от прямого разговора. Ее слова были еще более неутешительными:
— Тебе неловко за нас, а, Мэг? Я знаю, от слова «прокуратура» морщится даже бабушкин кот. И да, мы невежливые, нетерпимые и бестактные люди, потому что отказываемся интеллигентно не замечать чужие грехи. Мы во все суем нос, подсматриваем и подслушиваем, а потом бежим ябедничать и требовать наказаний. В детском саду такого не прощают. Но тот, кого в детстве не отучили рвать чужие рисунки и ломать чужих кукол – того придется отучать от этого во взрослые годы. И пусть другим это не нравится – не вздумай стыдиться нашей работы. Делать то, от чего другие нос воротят – это, знаешь ли, не для слабаков.
Вот это было как раз в характере Мэг! Она сама терпеть не могла слабаков и с того дня твердо решила, что для гордости за родителей ей хватит и этого.
И она гордилась. Гордилась так старательно и упорно, что не заметила, как что-то произошло. Вкралось в образцовый мирок Мэг, где каждое событие было на своем месте, правильное и уместное, будто ряд лаковых туфель на полированной дубовой полке. Тихо затесалось меж бабушкиных уроков сольфеджио и квадратиков разрезной азбуки. Это в жизни Мэг появилась Гризельда, еще не замеченная, но уже готовая полностью определить ее дальнейшую судьбу.
Гризельда была хитра: она не стала напрямую вламываться к Мэгги, привлекая к себе лишнее внимание и рискуя быть тут же вышвырнутой вон. Она начала с родителей.
Отец все позже приходил вечерами с работы, и бабушка недовольно поджимала губы, но мама отчего-то совсем не сердилась. Она тоже где-то подолгу пропадала и возвращалась, вся пропахнув гадким запахом больницы. Несколько раз Мэг видела, что мамины глаза красны то ли от сигаретного дыма, то ли от недосыпа.
Все это можно было терпеть, поскольку дурацкая родительская работа и так отнимала у них уйму времени, и Мэг давно привыкла.
Но в школе готовили рождественский спектакль «Джейн Эйр», где Мэг была отведена пусть не главная, но все равно значимая роль: из-за ослепительно-рыжих кудрей Мэг играла несчастную Элен Бернс, школьную подругу Джейн. И, хотя горемыка умерла от чахотки еще в первом акте, Мэг была единственной первоклассницей, допущенной к спектаклю, что в ее глазах автоматически делало роль почти что главной.
Она назубок выучила все шесть реплик, посвятила массу времени «голосу и жесту», как говорила учительница музыки, и всерьез собиралась блеснуть назло всем одноклассницам. Но тут выяснилась возмутительная деталь: родители не могли пойти на спектакль. Единственным зрителем Мэг Сольден должна была стать неизменная бабушка.
Такого Мэгги стерпеть никак не могла. Она закатила бабушке потрясающую, многоступенчатую, звонкую истерику в нескольких актах, где все было безупречно – голос, жест, погружение в роль и превосходное владение текстом. Она кричала обо всем сразу: что родителям на нее наплевать, что бабушке наплевать еще больше, что мир ужасен, жизнь не удалась, и она немедленно пойдет и умрет, совсем как Элен Бернс, чтоб всем до единого стало стыдно.
Бабушка не зря кое-что смыслила в настоящих леди, поскольку выдержала истерику Мэг не моргнув глазом. Затем отвела внучку в родительскую спальню и, указав на висящий на двери гардероба чехол, спокойно сообщила:
— Маргарет, мама и папа собирались пойти на спектакль. Мама даже приготовила вечернее платье. Но два часа назад им позвонили из больницы. Гризельда умерла утром. Ее не смогли спасти.
Мэгги замолчала, все еще всхлипывая и прерывисто дыша. Ей еще не было семи лет, но она уже знала, что такое «умерла». Однако неведомой Гризельде следовало как следует подумать, прежде чем с бухты-барахты умирать, портя другим жизнь и расстраивая все планы. А ведь из бабушкиных слов выходило, что именно с этой Гризельдой мама вечно просиживала в больнице, приходила грустная и даже не ездила с Мэг в зоопарк.
— Ну и что! — мстительно заявила она, — так ей, этой Гризельде, и надо!
И тут случилось страшное… Бабушка, которая даже голоса никогда не повышала, считая это неприличным, коротко замахнулась и ударила Мэг ладонью по губам. Не сильно, нет… И даже, по правде сказать, не больно… Но Мэг отшатнулась назад, будто от полновесной пощечины, ошеломленная, растерянная, впервые в жизни услышавшая, как стеклянные стенки ее уютного мирка хрустнули, пойдя ветвистыми трещинами.
А бабушка, просившая прощения, даже когда ей наступали на ногу, и не думала извиняться. Она взяла внучку за подбородок и очень тихо проговорила:
— Не смей. Никогда не смей так говорить. Злорадство само по себе отвратительно, но вкупе с эгоизмом оно гаже втройне.
Мэгги осторожно высвободила подбородок и нахмурилась: очень хотелось снова зареветь, на сей раз еще и от обиды, но губы все еще слегка саднило, пробуждая совершенно новые чувства. Прежде никакие ее выкрутасы и запальчивые манифесты ничуть не задевали бабушку, неизменно утверждавшую, что «дети говорят много ерунды, и нечего из всего делать драму». Но тут ее словно посвятили в какую-то неизвестную прежде сторону жизни, где слова имели самое настоящее взрослое значение…
Бегло облизнув губы, она в последний раз шмыгнула носом и подняла на бабушку глаза:
— А кто такая Гризельда? И… почему она умерла? Она что, была очень-очень старая?
Бабушка вздохнула и вдруг отвела взгляд, чего никогда себе не позволяла. «Только виноватые прячут глаза», — любила она повторять. А сейчас посмотрела куда-то в угол, за шкаф, и устало пояснила:
— Гризельда была в беде. Ей было всего пятнадцать, и она была очень больна. Но она была одним из самых отважных людей, о ком я слышала. Господи, Мэгги, ты не представляешь, что способен вынести человек…
Мэг поежилась:
— Ее кто-то сильно обидел? Или сильно побил? Это были преступники, да?
Она ведь уже слышала, что мама добивалась обвинения для каких-то «преступников», которые творили всякие мерзости, обижали других и думали, что им все можно.
Но бабушка покусала губы и снова посмотрела на Мэгги:
— Намного хуже. Преступника можно найти и наказать. А над Гризельдой, похоже, издевалась ее собственная семья. Но она до последней минуты твердила, что хочет вернуться к ним. Что они ее ждут. И что она никогда их не предаст. Нет ничего более несправедливого, чем стать жертвой тех, кого любишь.
Бабушка запнулась и погладила Мэгги по уже заплетенным волосам:
— Давай собираться, детка, пора на спектакль.
(105 оценок, среднее: 4,58 из 5)