Нина Ягольницер

Отрывок из хронофантастики “Крысенок и чародей”

  Брат Китон пришел в мир незваным и с самого рождения носил неказистое прозвище Крысеныш, сам, впрочем, ничуть не считая его обидным.

 Семнадцатилетняя трактирная судомойка опросталась им прямо в кладовой, не успев отереть рук от сажи котла, который аккурат чистила, застигнутая родами. Тучная кухарка миссис Бути сноровисто завернула кричащего младенца в грязный материнский фартук и с неодобрением посмотрела в сморщенное личико:

— Ужо не мог погодить? – проворчала она, — котел-то теперь кому дочищать?

Сунув ребенка матери, она сгребла с пола окровавленное тряпье и сухо отрезала:

— Не бери грех на душу, Мардж. Куда тебе, мыши запечной, дитё? Сама с корки на огрызок перебиваешься. Помрет, не иначе. Неси сразу в приют, что при церкви святого Панкратия. Я тебе скатерку дам, завернешь потеплее, глядишь – и спасет Богородица.

Но Мардж, тщедушная и слабая легкими замарашка, упрямо закусила бескровную губу и прижала к себе младенца:

— Спасибо, тетушка Бути. А только не могу я. Вон, вчера за ларями пол мела, да крысиное гнездо разворошила. Крыса-то с приплодом оказалась. Так сколько мы с Кэти ни визжали да метлами ни махали – она всех своих голышей в подпол снесла, ни одного не бросила. Чего ж я, хуже крысы, что ль?

Миссис Бути только покачала головой, но с того дня пыталась то подсунуть Мардж ломоть тушеной репы, то соскрести для нее со стенок котла полмиски каши.

Младенец же, крещенный Китоном, рос прямо на трактирной кухне, где сердобольный хозяин, сам схоронивший четверых детей, позволил поставить колыбель.

Тот, кто хоть раз бывал в кухне ист-эндского трактира недобрых времен ее величества Марии Тюдор, едва ли может представить себе менее подходящее место для детской люльки. Грязный, душный полуподвал с закопченными стенами, полный пара, дыма от сырых дров, вони прокисших помоев и громкоголосой ругани, был сущим вертепом, где за гроши остервенело трудились заморенные нищетой люди. Здесь были мужчины и женщины, совсем юные, вроде Мардж, или уже изглоданные жизнью, как седой истопник Роб, безнадежно одинокие или обремененные огромными голодными семьями, все еще здоровые или уже доедаемые той или иной хворью. Здесь уважали лишь за способность выживать. И Китон выжил, тем самым заслужив всеобщее сдержанное одобрение.

 Кухонная челядь беззлобно называла малыша Крысенышем (кухарка все же проговорилась о странной причуде Мардж), считая его кем-то вроде приблудившегося к двери кота, но никому не давая в обиду. Ему шили жалкую одежонку из ветоши и чужих обносков, истопник резал ему из деревяшек неуклюжие игрушки, а слуги припрятывали для ребенка недоеденные посетителями трактира куски.

И знаете, что самое удивительное? Чумазый выблудок судомойки, одетый в лохмотья, питающийся объедками, почти не знающий, как выглядит небо, зато к полутора годам умевший четко выговаривать «сукин сын», был счастлив. Его неловко любили и о нем неумело заботились. Ему порой перепадали леденцы, и на заднем дворе жили скандальные, но симпатичные куры, и можно было сколько угодно играть с деревянными человечками, угольками и пестрыми перьями, и мать была рядом…  

Но от судьбы отвязаться непросто. Китону было четыре года, когда судомойка Мардж начала кашлять за работой, а по ночам, лежа возле матери, мальчик слышал, как застойный воздух с надсадным хрипом входит в ее легкие.

История оказалась недолгой. Скоротечная пневмония за неделю сожгла судомойку дотла. Пришедший урядник недолго потолковал о чем-то с хмурым хозяином, и через два дня Китон оказался в том самом приюте при церкви святого Панкратия, которого избежал при рождении по милости заботливой крысы.

Прощаясь с ребенком у ворот приюта, миссис Бути сунула ему кусок пирога и всхлипнула:

— Ты не подведи, Крысеныш, слышишь? У Марджи окромя тебя во всей жизни-то светлые деньки по пальцам было перечесть. Любила она тебя, Кит. Ох, любила… Ты уж береги себя.

Глядя сквозь мокрую ограду в удаляющуюся спину кухарки, малыш впервые с растерянным недоумением понял значение слова «навсегда».

***

Первые несколько месяцев в доме призрения преподали Китону ряд уроков, невообразимо изменивших его картину мира.

В приюте было намного чище, чем в трактирной кухне. Ругаться матерным лаем там было запрещено, вместо огрызков пирога и обрезков мяса с грязной ладони надлежало есть пресную кашу из деревянной миски, одеваться следовало чисто, а похабные анекдоты сменились регулярными молитвами. Прозрачно-бледные, коротко стриженные, опрятные питомцы приюта были все как на подбор либо по-волчьи злы, либо устало-покорны. Строгие же монахини, наглухо замурованные в серые рясы, с исключительным постоянством напоминали подопечным, что все они – отпрыски бесстыжих девок, померших с задранными юбками в канаве, и усердно искореняли врожденные семена порока с помощью голода, розог и многочасовых стояний голыми коленями на колотых плитах малой часовни.

Уже через полгода Китон твердо знал: никому нельзя верить, особенно тем, кто чаще всех поминает Господа. Единственное по-настоящему важное умение – не привлекать к себе внимания. И чем чище одет человек, тем более он жесток. Самое же главное откровение Крысеныш постиг, не дожив и до пяти лет. Постиг случайно, почти подспудно, вспомнив вдруг, как на ярмарке в Чипсайде увидел человека в цветастом балахоне. На его красно-желтом лице щерилась жуткая, неживая улыбка от уха до уха, и Китон с визгом шарахнулся за спину матери. А Мардж, утирая сыну слезы, улыбнулась:

— Что ты, милый, это просто маска. Она ненастоящая, на веревочках.

Это воспоминание щепкой застряло в памяти ребенка, в свой час обратившись пониманием: мир так опасен, потому что почти все носят маски. И они все ненастоящие, просто на веревочках. Надо лишь научиться их распознавать.

Было ли это природный дар или же усердие, продиктованное нуждой – кто знает. Но за два года крохотный сирота, безграмотный трактирный крысенок, открыл для себя еще неведомую в те годы физиогномику и достиг в ней впечатляющих высот.

Он начал с главного – «иди сюда, милый, не бойся». У старушки, что торговала на рынке Чипсайда леденцами и засахаренными орехами, с этими словами возле глаз собирались морщинки, а на дряблой щеке подбиралась кожа, будто вспоминая, что прежде здесь была ямочка. И она ни разу не обманула – всегда угощала Китона чем-то вкусным. Потому мальчик, уронив за завтраком ложку и обрызгав жидкой кашей подол сестры Пруденс, пошел на эти же слова сконфуженно, но безбоязненно. Уже потом, прикладываясь опухшим ухом к холодной стене часовни и глотая слезы, он вспомнил, что у глаз сестры Пруденс не было никаких морщинок, зато у левого мелко и гадко дрожала какая-то жилка, и обычно полные губы сжались некрасивой складкой.

К семи годам Крысеныш Китон знал наизусть грамоту морщин у глаз и бисеринок пота, натянутых сухожилий и набухших желваков, дрожащих ноздрей и пульсирующих вен, языка, воровато пробегающего по пересохшим губам, и зрачков, вдруг разверзающихся черными колодцами.

 Он чуял ложь, как крыса – копченый окорок. Его задумчиво-оценивающий взгляд ненавидел весь приют, от девятилетнего садиста Олли до сестры-хозяйки Луизы.

И кто знает, к каким бедам привела бы Китона его необычная сноровка, если бы однажды на него не пожаловались окружному приору, посетившему мессу в церкви святого Панкратия и пожелавшему осмотреть сиротский приют. Послушав причитания сестры Луизы, приор велел вызвать к себе мальчугана, долго и пристально смотрел ему в глаза, а потом спокойно обернулся к монахине:

— Вы правы, сестра, редкий дар, особенно в столь юные годы. Скажи, дитя, — снова обратился он к Китону, — не мечтал ли ты обратиться к церкви?

Китон молчал, растерянно глядя на священника. Тот не врал. Совершенно не врал, и усталые глаза под тяжелыми веками смотрели на Крысеныша внимательно и прямо.

— Я не могу, святой отец, — пробубнил он, — там же того… Писание читать надо, а я не умею…

— Тебя научат, — без тени насмешки пояснил приор, — важнее другое, Китон. Господь наделил тебя умением видеть ложь. А церковь веками противостоит Лукавому и его присным. Ты не можешь пренебречь своим даром, дитя. Ты будущий исповедник.

…Тем же вечером Китон покинул приют с жалким узелком своих пожитков и оказался в монастырской школе.

 За годы учебы он развил свое умение до настоящего мастерства. Он обожал присутствовать на церковных судах и допросах, для чего неустанно оттачивал прекрасный почерк и скорость письма, и уже в пятнадцать лет сидел в углу на заседаниях помощником писаря. Он все реже ошибался в людях, все безупречней читал лица и голоса. Он захлебывался в водоворотах нескончаемой, безбрежной лжи, которой было пронизано все вокруг, из которой, казалось, состоял весь мир.

В семнадцать лет, уже готовясь принять монашеские обеты, брат Китон узнал, что в Тауэр был доставлен местный трактирщик Хью Дрейпер, обвиняемый в колдовстве. От всех же прочих безбожников, то и дело казнимых за этот же грех, Дрейпера отличало главное: он не отпирался, открыто признавая занятия алхимией и оккультизмом.

Услышав об этом, брат Китон понял: он должен увидеть Хью Дрейпера.

(72 оценок, среднее: 4,53 из 5)

Загрузка…