Ната Анисимова

Отрывок из психологического триллера “Кода”

– Лена! – выкрик через закрытую дверь, через высокие толстые стены содрогал стёкла хельги.

Мальчик, сидящий за столом в большой комнате, рефлекторно вжал голову в плечи. Он знал, что через десять секунд крик повторится – так было помногу раз, каждый день, а иногда и по ночам. Он отсчитывал: «Восемь, девять, дес..»

– Лееена! – на этот раз крик был громче, будто лязгнул огромный металлический замок.

Звук был хоть и громкий, но приглушённый. Прячась от него в своём мире, мальчишка придумал, что так получается потому, что он – космонавт, а на голове у него шлем от скафандра, и он улыбнулся своим фантазиям. 

Мальчик поднял голову и посмотрел под потолок: туда, куда, казалось, улетал металлический лязг голоса и растворялся где-то в обойных паттернах.

«Такие высокие стены! Если бы поставить вот так ребят одного на другого, то не меньше трёх поместилось бы, ей богу!».

Девятилетний мальчишка, худощавый и бледный, с ровным пробором по тёмным волосам. Он сидит за большим обеденным столом, устланным скатертью и укрытым поверх клеёнкой. Стулья, окружившие его, затянуты в самодельные ленинские чехлы из светло-голубого льна; на стеклянных полках хельги идеально причёсанными рядками по высоте расставлены бокалы из чешского хрусталя и немецкие чайные сервизы. На каждое звучащее из-за двери «…Е..а!» звоном ксилофона откликались праздничные стекляшки. 

Мальчик сидит, положив голову на ладони, которые в любой момент готовы зажать ему уши и погрузить в спокойную тишину. Несмотря на полдень, слева от него стоит включённая настольная лампа с серебристым куполом рефлектора. Со всех сторон мальчик окружен тетрадями и учебниками в бумажных обложках.

Обложки ему делала мама из крафта. Вечером, сидя за этим же столом, в тёплом пятне света от настольной лампы, прикладывала она распахнутую книгу к отрезу охристой хрустящей бумаги и делала карандашные засечки. Она колдовала вокруг них с линейкой, соединяя точки в линии, а потом вырезала и красиво упаковывала учебники, заклеивая в углах места сгиба. На столе стояла белая пластмассовая бутылка с большими голубыми буквами ПВА, которая в маминых руках сжималась, делала «фффук», выдавая ароматный воздух и белый кисель клея через плоский, срезанный наискось носик. Мальчик стоял рядом с мамой и смотрел, как она бережно, будто ребёнка в одеяло, укутывает в бумагу его светлое будущее, его источник знаний; как она большими буквами идеальным почерком выводит на чистой обложке «МАТЕМАТИКА».

И эти минуты были ему невероятно дороги! Он стоял, еле дыша и боясь нарушить своё счастье. Ему казалось, что сейчас они такие близкие, такие родные. Мама была совсем рядом: красивая, с сосредоточенным, но спокойным лицом; хотелось обнять и погрузиться в её квадратное и тёплое, как перина, тело. Мальчишка тихо стоял у неё за спиной, наблюдая за работой и разглядывая маму, которая никуда в этот момент не спешила и всецело принадлежала только ему. Разглядывал её пухлые пальцы с трещинами складок кожи на фалангах. Слушал, как мама дышит, увлечённая кропотливой работой, и смотрел, как под синим ситцевым халатом вздымается при каждом вздохе её грудь.

Где-то в коридоре скрипнула старыми петлями деревянная дверь, и мальчик вернулся в реальность, оторванный от пряных мыслей.

Зазвучал гулкий мамин голос:

– Да, папа.

– Что за говно ты мне принесла, а?! – раздался металлический звон – это полетела в стену миска с обедом – и мальчик вновь вжал голову в плечи.

Лена – квадратная женщина в синем ситцевом халате – его мама.

Когда керамические тарелки заметно пошли на убыль, она начала приносить отцу обеды в эмалированных мисках.

– Ах ты ссссука! Дрррянь такая! Живёт в моём доме со своим выродком, а кормит отца помоями в собачьей миске! Сссуука! – и так почти каждый день…

На стене большой комнаты в деревянной раме висит фотокарточка с погрудным портретом статного мужчины в военной фуражке и кителе с большой золотой звездой на каждом погоне. Это его дедушка. Простое лицо с широкими скулами и сдвинутыми к переносице бровями, горделиво приподнятый подбородок и расправленные плечи. Мама говорит, что дедушка герой и его нужно уважать.

С дедушкой она почти не разговаривает – только отвечает односложно на его вопросы: «Да. Нет. Хорошо».

Старик когда-то, в молодости, был большим человеком: под два метра ростом, с заложенной в нём непомерной силой. Огромные ступни, огромные кисти рук, будто грубо высеченные из камня, и такое же каменное лицо. Когда наступила Великая Отечественная Война, он отправил жену с дочерью в эвакуацию, а сам пошёл на фронт. За годы войны майор Лавров заслужил звание генерал-майора – бесстрашием, умом, хладнокровием и жесткостью.

За полгода до окончания войны в паре метров от землянки штаба, где находился генерал-майор, разорвалась вражеская мина, до паха оторвав могучие ноги и изрешетив осколками тело.

Это событие изменило не только жизнь каменного человека, но и жизнь его семьи. 

После нескольких месяцев в военном госпитале, в город к семье был выслан человеческий обрубок. Высохший на больничной койке, с висящей плетью малоподвижной рукой, с пустой левой глазницей он смотрел на мир сквозь молочную плёнку бельма, закрывавшего оставшийся правый глаз, и проклинал весь мир: врачей, бога и «шалаву, которая наверняка гуляла с фрицами, пока он был на фронте».

То ли психологическая травма, то ли осколок в голове и контузия покорёжили что-то в душе генерал-майора. Половина от некогда могучего человека вернулась домой, чтобы превратить жизнь близких людей в ад.

Его наградили золотой звездой героя Советского Союза, выдали трехкомнатную квартиру с высокими потолками и большими светлыми окнами: сталинку, расположенную на первом этаже. И, хотя генерал-майор в основном проводил свою жизнь в инвалидном кресле, он всё же хотел научиться жить без ног и потребовал выдать ему костыли и протез, который пристегивался к той культе ноги, что была подлиннее.

Разорвавшаяся мина выжгла в нём то человеческое, чего и прежде было немного. Хотя из кресла торчала половина человека, но прежняя невероятная сила осталась в его руках. На протезе он так и не смог ходить и передвигался по квартире на инвалидной коляске, но с костылём всё равно не расставался. Этим костылём он избивал свою жену, вкладывая в удары всю обиду на судьбу и ненависть и к ней, и к Богу. Некогда умный и образованный человек теперь извергал из себя матерщину, беспрерывно орал и оставлял на теле жены огромные чернильные лужи гематом.

Так прошли десятки лет. Выросла дочь, родился внук, но обрубок генерала всё мстил, а его жена расплачивалась за чужую вину.

Однажды она вышла из спальни мужа и зашла к внуку в гостиную, которая была его комнатой. Бочком она присела на край дивана, по-пуритански сомкнув ноги, откинулась на мягкую спинку, положила на колени руки и, сделав глубокий вдох-выдох, закрыла глаза и тихо умерла. 

Мальчику было всего шесть лет, и он не сразу понял, что произошло. Он подошёл к бабушке и рассматривал её спокойное, ставшее снежно-белым, лицо с оставшейся в уголках губ улыбкой облегчения. Потом попытался её разбудить. Когда домой пришла мама, он встретил её в коридоре и сказал, что бабушка заснула и почему-то не хочет просыпаться.

Потом мама много плакала.

На следующий день в комнате мальчика толпились какие-то люди, а посередине в длинном красном ящике, поставленном на табуретки, лежала бабушка с лёгкой улыбкой в уголках губ, застывшей вместе с обескровленным лицом.

Оставшись без своей ручной жертвы, молчаливой и терпеливой, как собака, которая не знает другой жизни, генерал сперва сильно сдал и осунулся, а потом с каким-то остервенением переключил всю свою ненависть на дочь. И хотя у него уже не было костыля, чтобы Лене, как прежде жене, вложившись всей оставшейся силой, ломать ребра, но глумился он над ней уже иначе – лишая её собственной жизни. Казалось, что вместе с женой внутри него что-то умерло и теперь разлагается, выплёскиваясь из него с каждым разом всё большим зловоньем.

Какое-то время он ещё  продолжал обслуживать себя самостоятельно, но потом, хотя и был в состоянии доехать на коляске до туалета, стал ходить под себя, найдя в этом некую новую форму садизма. Он обделывался, штанины спортивных трико, завязанные узлами, наполнялись зловонным месивом, и тогда на весь дом звучало его металлическое «Лееенаааа!»

Хоть и половина, но всё же большого человека. Даже по-старчески иссохнув, генерал продолжал весить полцентнера, а Лена, ломая спину и измазываясь, взваливала на себя то, что осталось от отца, и волокла его в ванную. За несколько лет запахом фекалий пропитался не только весь дом, но и она сама. Её твидовые костюмы, облако высоко начесанных волос, даже кожа – всё, казалось, несло в себе позаимствованный запах нечистот, болезни и старости. На работе коллеги об этом деликатно молчали, а Лена обильно заливала запах своей загубленной жизни мамиными духами «Красная Москва»…

Мальчик рассматривал портрет дедушки, а потом перевёл взгляд на стену. За спиной у него было, по его детским меркам, огромное окно, прикрытое гардиной, качающейся от ветерка из открытой форточки. Сквозь него и цветочный тюль на стены падали солнечные блики и причудливо меняли узоры, а мальчик сидел и любовался этой красивой игрой света и тени. В кайме солнечных лучей из-за спины, положив голову на стол и растопырив в стороны локти, словно лягушачьи лапки, мальчик закрыл ладонями уши и погрузился в свой тихий и защищённый мир. Где-то, будто вдали, из-за толщи стен гудел растворённый прижатыми к ушам ладошками металлический дедушкин голос. 

В комнате мальчика высокая деревянная двустворчатая дверь с фрамугой сверху. Вечерами, когда он ложился спать и мама гасила свет в его комнате, сквозь это стекло над дверью проливалось к нему продолжение вечерней жизни его дома: голоса, шаги, торжественная музыка, которая предвещала начало программы «Время» по телевизору.

(14 оценок, среднее: 3,86 из 5)

Загрузка…