Надежда Бугаёва

Отрывок из  романа “Заклятье”  

В октябре 1902 года, возвращаясь из поездки в другую часть Парижа, Ляля Гавриловна увидала афишку в окне нового дома с витиеватыми решётками и распростёршим колючие руки металлическим шиповником над подъездными воротами:

Ce soir!

La dernière musique française et poésie de la mode,

avec Claude Debussy

et Élie Razvalov

Это было его имя, Развалов был тут, в этом городе… Здание не было зданием консерватории — та находилась гораздо дальше, не доезжая до Бельвилля. Это же был один из оригинальных трёхэтажных особняков молодого архитектора Гимара, создававшего по-барочному угловатое и узорное «art nouveau», о чём писали в газетах. 

Илья Ефимыч будет участвовать в музыкальном вечере! он будет выступать!..

— Билетов нет!

Как нет? Ляля Гавриловна по-дурацки стояла в дверях, пока рыжеватый молодой человек говорил с предыдущей посетительницей:

— Мадемуазель, мне жаль, но вы видели нашу залу? При всём желании, мадемуазель…

Он оглядел девушку и засмеялся:

— О, не смотрите так: мы и так уже продали билетов больше положенного. Приставные стулья элементарно некуда ставить! Но не печальтесь: в следующий раз господа будут выступать в зале побольше, обещаем.

Француженка перед Лялей повернулась и ушла, цокая ворчливыми каблучками. Рыжеватый перевёл светлые весёлые глаза на Лялю Гавриловну, его брови ждали вопроса:

— Oui?

— Мсьё, вы… вы здесь служите?

Кивок.

— Это здание же создано Мсьё Эктором Гимаром?

— Oui, полагаю, что Мсьё Гимаром… Это, вообще-то, доходный дом Мсьё Парэ, а Мсьё Гимар только проектировал… А почему вы интересуетесь, мадемуазель?

— Тогда я… я должна обратиться к вам. Я являюсь слушательницей Высшей русской школы общественных наук и… и я изучаю современную архитектуру. Мсьё Гимар преподаёт в Школе декоративных искусств… и читает у нас курс. И мне поручено посетить три дома Мсьё Эктора Гимара, с тем чтобы… чтобы выступить о них с докладом.

Смеющиеся глаза молодого человека рассматривали лицо Ляли Гавриловны, её щёки и губы, её шею и плечи.

— Мсьё, я уже посетила два дома, и… и нынче последний день. Мне необходимо побывать в этом доме Мсьё Гимара и описать его… его главную залу, и это должно случиться непременно сегодня. Я устала, я голодна, вся моя жизнь поставлена на карту. Прошу вас, Мсьё, если я не изучу этот дом изнутри сегодня, моей учёбе конец, и мне тоже.

— Oui, мадемуазель, я понимаю. Думаю, вы могли бы осмотреть, но… ох, сегодня мы все так заняты: понимаете, нынче в главной зале вот-вот состоится музыкальный вечер, и я даже не знаю, у кого будет хоть секунда, чтобы водить вас по дому…

— Мсьё, поверьте, даже если это будет вечер игры на коровьих колокольчиках — мне всё равно, я должна побывать в этой зале!

Молодой человек захохотал, заглядывая Ляле Гавриловне в глаза:

— Игра на коровьих колокольчиках, говорите? А-ха-хах, я передам это Мсьё Дебюсси!..

Ляля Гавриловна не успела ответить, как рыжеватый продолжил:

— И знаете что? На вечере выступит русский! Вы же сказали, вы из Русской школы? О-о-о, что за совпадение! Вы знаете Мсьё Развалова? Он ваш, русский поэт.

— Что-то слышала…

Он даже подскочил, схватившись за голову:

— Как же быть? Мне даже некуда посадить вас: ведь мы продали билеты на все приставные стулья, если теперь куда и садиться — так только на голову…

И он схватил её за руку:

— Голодны, говорите? Пойдёмте, пойдёмте, скоро начало. По крайней мере, вы хотя бы успеете поесть в столовой…

Ляля Гавриловна механически пошла за ним с упавшим лицом.

— Но я вам обещаю: место я вам найду!

… Вдруг все начали бегать, и Ляля Гавриловна поняла, что кто-то приехал. Она вспомнила, что ей полагалось описывать главную залу, и достала тетрадь и карандаш. Мимо пробежал рыженький — он снова схватил Лялю за руку:

 — Мадемуазель, мадемуазель, начинают!.. Найдите меня после окончания вечера, d’accord?

В руке у неё остался билетик без указания места.

… Едва войдя в залу, Ляля Гавриловна поняла, что вечер не был академическим: вместо серьёзных меломанов её взору предстали больше сотни самых разношёрстных парижан, от студентов с трубками в зубах до ослепительных дам с мундштуками и красными щеками.

Горели свечи и рожки, хохотали женщины, переговаривались мужчины, воняло табаком, копотью и розовым маслом, туда-сюда бегали лакеи и управляющий, рассаживая гостей. Ещё через секунду смех стал оживлённей и сердечней: стали разносить напитки.

Вдруг на сцену одновременно вышли все музыканты разом и, как бы не замечая публики, сели к инструментам. Ляля Гавриловна отвлеклась, а когда посмотрела на фортепиано, за ним уже сидел моложавый брюнет с крупною головой, красивым живым лицом и усиками: это был 39-летний композитор Клод Дебюсси. Он докурил папироску, тёмными быстрыми глазами улыбнулся виолончелисту, махнул арфе и заиграл.

Видеть музыкантов создающими музыку прямо у неё на глазах, видеть их движущимися, теребящими звучные инструменты, склоняющими талии и хмурящими лица сильно воздействовало на Лялю. Сперва она всё думала: Илья Ефимыч, Илья Ефимыч где-то здесь… — но первые же десять минут музыки подняли ей всю душу и смешали мысли.

В груди у ней поднимались и падали высокие волны прибоя, она вся трепетала в этих поднятиях и головокружительных падениях с высоты. Ей хватило первой же свирельной трели, чтобы в глаза пришли горячие слёзы.

И потому она, конечно, пропустила момент, когда на сцене действительно появился Развалов. Как раз подошла к концу одна композиция и ещё звучали нежные струны арфы — они так и не замолкли полностью, и в эту секунду из боковой двери вышел он.

Его рука скользнула по плечу Дебюсси. К арфе добавились одинокие фортепианные ноты, и Развалов стал читать «La musique» Бодлера:

«La musique souvent me prend comme une mer!» 

Он начал спокойно, но с каждым словом грудной голос его разрастался. Фортепиано неотступно следовало за ним, как будто руки Дебюсси бежали по холмам клавиш следом за эхом рассыпающимися по зале словами Бодлера и вздохами Развалова.

После слов о безумной страсти, терзающей грудь, он резко сделал паузу: отзвуки его вскрика ещё дрожали под лепниной карнизов и над раскалившимися плафончиками огней. Ляля Гавриловна еле видела его лицо издалека и сквозь пелену. Он, только что произнёсший слово «страдание», показывал его всей фигурой, — хотя едва ли шевельнулся, — поворотом головы, спины, невидимым ей движением лица…

Он склонился над фортепиано, как будто утомлённый этой страстью, как будто изнывая от её власти над его сердцем, и Дебюсси опустил руки и ждал, когда тот продолжит. Весь зал молчал несколько секунд. Затем Развалов шевельнулся, и Дебюсси повторил его движение клавишами. Последние слова о печали и отчаянии он нараспев прочитал, закрыв, как показалось Ляле (подслеповатой и едва живой на своём стульчике), глаза и изображая бескрайнюю водную гладь этого отчаянья ладонью длинной руки. Журчащие волны арфы смолкли, прозвенели последние фортепианные капли.

 Короткое стихотворение Бодлера звучало, казалось, полжизни. Ляля Гавриловна успела родиться, настрадаться и умереть, пока Развалов стоял подле фортепиано. Она очнулась, когда раздались аплодисменты и его смех: наклонившись ухом к улыбающемуся Дебюсси, он, смеясь, ответил тому что-то и зажёг папироску. Оба были рады удачному впечатлению, произведённому на публику уже в начале представления.

Потом опять была музыка, затем исполнила романс женщина с голыми руками и раскрашенным лицом. Впрочем, и чтение Развалова, ритмичное и под аккомпанемент, было почти пением, почти музыкой. Он вернулся на сцену и поставил на фортепиано бокал. Читал, как и прежде, нараспев, но уже не Бодлера. Ляля не знала тех стихов и слушала, закусив губы и боясь не расслышать хоть звук.

Лицо Развалова издалека казалось ей нечеловеческим: оно было грозовой тучей и стреляло в неё молниями. Она не успевала дышать, пока раскаты грома пробегали по её горлу и груди.

… В конце вечера русские, бывшие в зале, ожидаемо крикнули Развалову прочитать на русском. Все уже были разгорячены, у всех покраснели носы и пересохло горло, все ежеминутно отпивали из стаканов по глотку вперемешку с копотью трубок и испарениями дамских шиньонов.

И Развалов, сам без сюртука, отирая шею, со смехом отвечал, что русская речь напомнит его другу Клоду о тех годах, когда они познакомились в Москве и Клод только узнавал, каковы на вкус юные дочери тех, кто платит ему за уроки музыки.

Дебюсси скромно сидел за фортепиано, держа папироску: манекенщицы в первом ряду, красиво играющие хрустальными бокалами, работали с его женой в одном заведении — в модном доме сестёр Калле.

Заклятье

Ты отравила ядом губ

Хрусталь, в глаза мне глядя,

И наложила на вино

Заклятье.

Тебя я спрашивал не раз:

Вдруг нас найдут и схватят?

Смеялась ты: ведь нас блюло

Заклятье.

Пила ты всюду по глотку

И рыкала проклятья:

Вкус моих губ вину дало

Заклятье.

И охладел на мне твой взор,

И рук кольцо прохладней,

Но только больше жгло мне кровь

Заклятье!

Оледенел и выцвел губ

Багрец, омытый в яде,

Но вечной сделало любовь

Заклятье.

Ляля Гавриловна не расслышала конца: он сказал, что вечной сделало любовь заклятье или что вечным сделала любовь заклятье?..

… Когда одни музыканты ушли за кулисы, а другие спустились в зал обнять друзей, Ляля Гавриловна спохватилась и, с трудом неся собственную голову, орбитой, казалось, сравнявшуюся с Сатурном, нацелилась в сторону дверей. Она хотела подойти к Развалову, хотя и не знала, что скажет ему. Может, переспросит конец стиха?

Она медленно пробиралась сквозь людей. Среди десятков голосов её слух сам собой уловил русские слова:

— Какой же Развалов авантажненький, то-то загляденье! Я люблю его, девочки!

— Хм, раньше был ещё лучше. Теперь подурнел.

(20 оценок, среднее: 4,30 из 5)

Загрузка…