Евгений Чебалин

Отрывок из прозы “Нано-Sapiens”

 

ЗАБОТЛИВЫЙ ЗЫБУН     ЮВЕНАЛКИ.

 

Трое пришли поздно вечером под маскировочным покровом тьмы. Они предъявили предписание от региональной общины «Школьный дозор», утвержденное муниципальным суперинтендантом.  По этому предписанию троим надлежало изъять из семьи двенадцатилетнего школьника Ваню и предать его в приемную семью Сари Ханхинен. Причиной для исполнения предписания была предъявлена: жалоба соседей о жестоком обращении с ребенком —  здесь издеваются и мучают его: отбирают планшет с американскими мультфильмами и  истязают тренировками на дворовом катке.

  … Этот крик, сверлящий сердце вопль их ребенка будут сидеть зазубренным осколком в её памяти до конца жизни:

  — Ма-а-а… па-а-а-а… не отдавайте меня! Не хочу с ними-и-и-и!

Трое, забиравших Ванечку, дергаясь от  недетских рывков, продолжали тащить его к двери с  каменными мордо-масками. Одна из них, не закаленная такими акциями, подергивалась в тике.

  — Бабу-у-ля-а-а-а… спаси-и-и-и! – Это был уже не крик — визг маленького зверька, которого тащит из норы чужая клыкастая пасть.  У  матери —  Хельги, вжавшейся в стену, подломились ноги. Теряя сознание, она сползла на пол, упала, раскинув руки.

  В голове у Виолетты что-то лопнуло, хлестнуло краснотою по глазам. Меловое лицо сына Романа, плоть коего  сковано дрожала в капкане виртуальных соц. сетей  и финского закона,  распластанное крутобёдрое тело золовки у стены – все это вдруг размылось, отпрыгнуло в небытие, в черный, мушиный рой.

  Скакнул в глаза резной квадратик выдвижного ящика в серванте. Она покрыла расстояние до него одним летучим прыжком, рванула ящик на себя и выхватила пистолет. Рывком наставила его на старшего карателя, предъявившего предписание. Нажала курок. Выныривая из хлесткого, разодравшего воздух грохота, отметила ледяным прикидом замедленную вязкость вражеской руки у второго, выдиравшего свой пистолет из кобуры.

  Чуть передвинув ствол, послала ещё пулю. Первый, на подломившихся коленях оседал на пол с продырявленной шеей. Второй, изумленно скособочившись,  тянул скрюченную ладонь к грудине, из коей тычками бил красный пульсарик.

  Третий схватил под мышки Ванечку и вздернул вверх, загораживаясь от пистолета. Роман  наконец, выломился из ступора, ринулся к сыну. Схватил родное тельце, потянул к себе. Каратель, дернувшись, не отдавал. Глядя в гипсово побелевшую  морду финского живодера, Роман сказал:

  — Отпусти, тебя не будем убивать, только свяжем.

  Финн понял. Но оцепеневшие в судороге руки не разжались. Роман коротким  крюком, в который свинцово влились ненависть со страхом, впечатал кулак в его скулу. Голова финна откинулась, он оседал, глаза закатывались. Сын выпал из ослабевшего зажима, ринулся к лежащей Хельге:

  — Ма-а,  вста-ань!! Ма-а-а… !

  Роман перевернул на спину первого, с продырявленной шеей. Его затылок тупо стукнул о пол, плеснув брызгой из кровяной лужи. Под надбровными дугами известково светились бельма глаз. Второй лежал на животе, подогнув  под него руки. Выходное отверстие от пули под левой лопаткой все еще сочилось багряной  сукровицей. Третий, наглухо  выключенный   нокаутом, не шевелился.

  Виолетта разжала пальцы. Пистолет глухо брякнул о пол. Роман поднялся, пошел к ней, сотрясаясь в ознобе. Приблизив обескровленное лицо, стал выпускать сквозь сцепленные челюсти короткое рваньё слов:

  — Что ж ты натворила… мать… три наших жизни угробила… не считая двух трупов…теперь спасай Ваньку! За углом на Маннергейма «Ямаха»… вот ключ… машину из гаража не выводи… сейчас  здесь  будет полиция.

  — Куда  я с ним?! – Простонала Виолетта. 

  —  К   Пяйве, он еще на работе. Я позвоню. Быстрей!

Она смотрела на сына, напитываясь тоскливым ужасом. Ледяной итог свершившегося рухнул лавиной: они видятся в последний раз:

  — Как же вы-ы-ы?!

  —  Раньше надо было думать! Ваньку спасай! – Сын почти выкрикнул это, приблизив искаженное болью лицо.

  — Сынок, прости-и-и! – Она  обняла Романа, вжалась в него, сотрясаясь в рыданиях. Отточеная  заноза впивалась в сердце: что-то неправильное произошло,  не так должно быть!

  —  Скорей! Хватит нюнить! – Он расцепил её руки на шее. Виолетта разворачивалась к окну. За непроницаемой бездной стекол, пронизывая дворовую тьму, вспыхивали, протыкали её огни соседей, выпустивших к олбудсменам мстительную гадюку доноса –  не было слаще кары, чем отъем   дитёныша у русских ненавистных дикарей — натуралов. Виолетта ощущала воспаленным мозгом рубленые щелчки секунд. Ринулась к внуку, оторвала его от пола, от лежащей матери:

  — Идем, Ванечка. Идем, милый!

  — Па-а! – Сын кинулся к отцу. Роман упал на колени, обнял, прижал к себе родную плоть:

  — Иди с ней, сын… держись, ты же спортсмен, мужчина…  в отличие от меня. Все будет хорошо, мы скоро приедем.

  Виолетту магнитом притягивало окно. Там разгорался приглушенный расстоянием гомон. Где то далеко, в цветасто-неоновой, пульсирующей утробе мегаполиса зарождался  пульсарный визг полицейской сирены.

  … Они бегом завернули за угол. Темно-синяя двухколёсная «Ямаха» у стены  дома, сливаясь с волглой полутьмой, зазывно блеснула стеклом фары. И вдруг открылась суть терзавшей её неправильности: не она, старуха, русская ведьма, должна была вершить возмездие, защищая внука, а сын! Мужчина! Почему Роман этого не сделал?! Когда и где его выхолостила чужбина?! Что она упустила, не впрыснула в  его детство, пустила в жизнь незащищенного и не бойца… и он, в итоге, влип  в зомби-компьютерную паутину  мира  со сгнившей сердцевиной.  Здесь за мужские дела, брезгливо отпихнув бесполых самцов, цепкой хваткой брались бабы, здесь двуногие орды патлатых и размалёванных яйценосителей сбивались в агрессивные стада, чтобы  поливать остальных собственным «превосходством», ибо давно стали запрограммированными  скотами в своём равнодушии на  чужую боль, чужую  веру и мораль. И эта чума, поначалу ограниченно-очаговая, все стремительнее расползалась по Европе, заражая все большие массы.

 

  *** 

КВАЗИМОРДА ИЗ ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ.

  

 « Не продавайте вы  землю и честь  РОДА своего  за злато и серебро, ибо  проклятия  на себя призовете и не будет вам прощения во все дни земные  и за чертою их.  « Саньтиях Веды Перуна»

  Тупорылый зверь пожирал ночную трассу. КАМАЗ был новый, но уже   обкатанный. Столбы света сверлили тьму над пустынной лентою асфальта,  триста лошадей, впаянные в мотор, утробно рычали под подошвами дальнобойщика, наматывая на колеса по сотне километров в час. Уютно посапывал на поворотах гидроусилитель руля.

  Свезло  Степану Гмыре. Напарник как-то непонятно не прошел медицинский  барьер перед рейсом. А, значит, рейсовый  прибавочный навар стечет в один карман – Гмырин.  Само собой, тысчонку за риск завгару: запретный выпуск в рейс без напарника  сулил приключения  его отважному  заду. 

  Не ведал Степан подлинной причины подобной отваги. С неделю назад всочилась  в завгаровский кабинет серая личность и настоятельно посоветовала взломать каноны. То есть, пускать в рейсы по  одному. Более того, брать по дороге пассажиров и скачивать с них деньгу. Но с условием: после рейса отправлять дальнобойщика в их контору – для  приятной и  ласковой   беседы. С тем и растворился спец. посланник  в  липкой  непонятности визита.

  Рейс завершался и был для Гмыри, пока, тьфу-тьфу, фартовым. Полторы тысячи километров от Волги до Крыма, разгрузка дизельных агрегатов на Керченский паром, полторы тысячи — обратно. Делов, всего- то, на пять дней, и двадцатник в кармане. ГАИшники за три остановки отсосали пока две тысячи, а впереди глухая,  стерильная от ментовских сосунов  ночь и  последние   часы до дома.

  Хромой, обросший дремучим власяным мохом дед с бельмом на глазу запросился в пассажиры на стоянке у Саратова.

  — Тебе куда?- готовя отказ, хмуро выцедил водила. Нечто   громоздко-лысое, затертое  до дыр, опущенное бытием до бомжового плинтуса стояло перед ним, источая  тошнотный запах  тлена и давно  не мытого тела. Оно держало под мышкой  ободранный, пузатый, явно со свалки, полу чемодан, полу портфель. Широченные внизу, обтерханные до бахромы штанины напрочь закрывали обувь. Зуб на холодец, там вросли в земной прах родичи портфеля – стоптанные кроссовки с той же  свалки.

  Старик поднял на Гмырю бельмо глаза. Второй  пиратски  сверкнул из-под  белесого, надорванного  века – как из засады. Дальнобойщик дернулся: в голове будто спицей ковырнули.

 « Ё-о-о, моё-ё-о-о…  что   с  мозгами?!  Приеду, сразу  же  под томограф»

Еще раз ощупал взглядом старика, зябко пожал плечами: 

« А чтоб тебя…  прямо Квазиморда… из какой-то богоматери».

   — Из Парижской, —  тускло подсказал дед.

  — Чего-о? – ошарашено озадачился Гмыря.

  — Подброшишь до места? – шепеляво свернул к делу   абитуриент  в пассажиры.

  — Мы не богадельня, — вызрел в шофере окончательный отлуп – ГАИшники оборзели, за пассажира обдирают до костей. Таксу нашу рисковую знаешь? Тебе куда?

  —  Куда и тебе, Ваше превошходительство, —  прогундосил старик и стукнул костяшками пальцев по региону на номерном знаке  :  «163».

  — Это ты мне? – не понял шофёр «вашего превосходительства».

  « Во сука… издевается, что ли,  ископаемый дурик?!»

  —  Как вы могли такое подумать, ваше шиятельство? —  опростался скорбной укоризной проситель.

 Гмыря  свирипел. Свирепость выдала несусветное:

  —  До Самары, говоришь? Готовь две тыщи, – жахнул дикой цифирью, что молотом по лбу, полагая оглушить и отпихнуть старика с  его заскоками и жалкими грошами.

  Бомж сунул два пальца в карман, достал красненький  пятитысячник. Согнул напополам и опустил деньгу в карманную щель комбинезона  водителя.

  Гмыря остолбенел, но быстро прикинул: два куба обрезной доски и оцинковка на крышу дачи — в кармане. О таком и не мечталось.

  — Чего стоим, дедуля? – растекся уважением по приблудному Рокфеллеру «его шиятельство» —  лезем в кабиночку, портфельчик под ноги и кайфуем часов пять. За жизнь  в нашем  раздолбанно-пятнадцатом году культурно побеседуем. Отчаливаем через десять  минут.

  Не испытанный доселе холодок опасности вползал в Гмырю: чем-то  нездешним, какой-то властью не от мира сего тянуло от пассажира – как ледяным сквозняком из щелястой форточки в лютую зиму. Но грела душу  красненькая бумажка в кармане, не отказываться же от такого согрева ради  опасений.

   «Не пейте много пития хмельного, знайте меру свою в питье, ибо кто много хмельного пьет и  дурманом себя ублажает, теряет вид человеческий и звание человеческое. Не отвергайте незнаемое и необъяснимое, но постарайтесь незнаемое познать, а необъяснимое объяснить, ибо Боги помогают таким обретать  мудрость. «Саньтиях Веды Перуна»

 

(2 оценок, среднее: 3,00 из 5)

Загрузка…