Виктор Кустов

Отрывок из повести“Вестник (повесть о Данииле Андрееве)”

 

Теперь он был свободен не только от постыдного прошлого, низменных страстей, но и от давящего настоящего. Это внешнее давление он продолжал ощущать в каждодневной вынужденной суете, но уже воспринимал её не так остро как прежде. Хотя ещё не был до конца уверен, что преодолено прежнее состояние затемнённости, бессмысленной круговерти. Но нет–нет да и переживал вновь радостное освобождение от невидимых оков, которые, как ему казалось, носили все вокруг. И тот свет, который теперь был в нём, всё время подвергался смущению, соблазну, всё время кому–то мешал.

Он особенно остро почувствовал потребность ходить в храмы. Там не было такого влияния извне. 

В один из весенних дней 1928 года зашёл в знакомую с детства церковь Покрова в Левшине и после пасхальной заутрени остался впервые на раннюю обедню, захотелось вдруг услышать первую главу Евангелия от Иоанна: « В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. / Оно было в начале у Бога. / Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. / В нём была жизнь, и жизнь была свет человеков; / И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…» Эта глава читается всего лишь один раз в году. Была глубокая ночь и с разных сторон церкви участвующие в службе священники и дьяконы возглашали поочередно стих за стихом, на разных языках – живых и мёртвых. И вдруг ему стало очевидно, что за этими звуками и торжественными движениями участников виден тот самый вышний, небесный мир, в котором вся планета и есть единый великий Храм, в котором происходит вечное богослужение просветлённого человечества. И вся история человечества есть нечто иное как мистический поток, словно неостановимое движение речки, которое он так любил наблюдать в детстве… А значит, смысл жизни каждого человека – служить свою службу в великом Храме. И ему теперь дано понимание этого…

Но это понимание не освобождало от насущных потребностей. Оставив надежду зарабатывать литературным трудом, он теперь пишет так, как ему Бог на душу положит. Не заботиться о куске хлеба пока позволяют гонорары, получаемые за книги отца. Его крёстный, Горький, оказался хорошим другом. Несмотря на то, что в 1921 году он из–за разногласий с Лениным и руководителями советского правительства уехал за границу, во многом благодаря ему книги Леонида Андреева выходят. А «Избранные рассказы» вышли в Госиздате даже с предисловием Луначарского. Идут в театрах и пьесы. 

В марте 1928 года шестидесятилетие Горького по решению правительства отмечается с размахом. И тронутый этим, в мае он приезжает в Россию.

Крёстный и крестник не могли не встретиться. Но духовного родства между ними не было. Первый верен был дружбе и памяти, но уже не понимал ни новой страны, ни нового поколения. Не понимает и неприкаянного крестника. Он считает, что повторять его опыт бродяжничества, свободной от государства жизни, нынче невозможно и следует найти себе какое–то надёжное занятие. К тому же гонорары за книги отца не всегда будут такими, что позволят жить не трудясь…

А пока они позволяли и Даниил даже обещает пересылать часть денег Вадиму, которому в Париже живётся не сладко.

В Ленинграде Пушкинский дом открывает выставку, посвящённую Леониду Андрееву, и даже планирует создать музей. Даниил едет туда, остановившись в бывшей большой квартире отца на Мойке, где живут его двоюродные братья. Теперь она стала коммуналкой. Но это не мешает ему пережить возвращение в прошлое, постараться понять отца. Но тот всё также остаётся непостижимым до конца ни в своём творчестве, ни в своей жизни, хотя он ощутимо чувствует своё родство и даже в какой–то мере своё продолжение в поисках ответа на одни и те же вопросы…

Иногда он пишет сутками напролёт, иногда бесцельно днями бродит по городу и не подходит к письменному столу. Многочисленные обитатели дома Добровых теперь заняты исключительно выживанием. Елизавета Михайловна даже жалуется в письме Вадиму, прежде на спонтанность Даниила – «неправильность работы», а затем и на собственные заботы, сообщая, что «Катя у нас за повариху, а я – за прачку». 

В доме Добровых теперь мужчины заняты зарабатыванием денег, а женщины хозяйством. Коваленский наконец–то стал получать приличные гонорары. Александр архитектором так и не стал и работал художником–оформителем, благо такой работы теперь было полно, советская власть много внимания уделяла агитации и пропаганде. Научить Даниила писать шрифты было несложно, сказалась его склонность к рисованию, а работу найти ещё проще. Это уже был более или менее стабильный заработок.

 

Но если предоставлялась возможность жить как хочется, Даниил ею пользовался. Так на всё лето уехал вместе с Коваленским в Тарусу, место обитания многих не принявших новую власть. Да и окрестности здесь были замечательные и это для него было намного важнее. Цветущие луга, поля, высокое небо и простор перед глазами – всё это после Москвы было чудодейственным снадобьем. Природа изначально несла в себе и оптимизм, и чистоту, и вековечность… «Природа – хмелит, – делится он с Владимиром Павловичем Митрофановым своим ощущением, – разница в том, что в её опьянении нет ни капли горечи».

Но лето заканчивается, ему надо ехать в Ленинград, где он стоит на воинском учёте и просить отсрочки от армии. Пока он хлопочет об этом, они близко сходятся с Люсиком, Леонидом Аркадьевичем Андреевым, крестником его отца и его двоюродным братом. Люсик, также как и он, верит в мистические силы и процессы и не принимает материализм. Ночами напролёт они разговаривают друг с другом, находя много совпадений во взглядах на нынешнюю власть и на смысл жизни. И оба не понимают, как большевики–коммунисты могут отрицать Бога и устроить такие гонения на церковь. Не могут согласиться и с тем, что теперь не имеют никакой возможности выехать за границу, как это в своё время делали их родители. Даже Вадим не может приехать к ним. Эта власть совсем не уважает человека и не предоставляет самой необходимой свободы. Не говоря уже о том, что под запретом даже творчество, если оно не соответствует идеологии государства, то есть мысль… 

И Даниил ловит себя на раздвоенности. С одной стороны, в глубине души он понимает мелочность, суетность и кратковременность всего происходящего сейчас вокруг него. С другой, он не может полностью закрыться от внешнего воздействия. Можно было бы, конечно, уйти в монастырь, но он и там себя не очень представляет. К тому же он ещё не настолько устал от жизни… Или не настолько приблизился к тому, что могло бы ему заменить ту радость, которую он получает хотя бы от общения с природой и переживания своего единения с ней. Как в той же Тарусе, гуляя по полям. И он живёт теперь в ожидании лета и «солнечных полевых дорог».

Но всё–таки: «Мой дом стал моей совестью, – пишет он Вадиму, вернувшись в Москве к обычному времяпрепровождению за письменным столом. – И уже, кажется, я не могу без него существовать. Даже за две недели житья в Питере – начал мучиться».

И снова осенние дождливые вечера и письменный стол, тетради…

 

И вот упало вновь на милую тетрадь

От лампы голубой бесстрастное сиянье…

Ты, ночь бессонная! На что мне променять

Твоё томленье и очарованье?

Один опять. В шкафах нагроможденье книг,

Спокойных, как мудрец, как узурпатор, гордых:

Короны древних царств роняли луч на них,

И дышит ритм морей в их сумрачных аккордах.

Теперь он одержим Востоком, о котором так восторженно говорит Коваленский.

Халдея, Вавилон, Навуходоносор…

И сам переносится туда:

 

Я молча прохожу, спокоен, мудр и стар

По бурой площади утихшего Эрэха…

 

Это ночью. 

А днём его ждут суетные дела. Правда, среди них есть и те, которые он считает обязательными и необременительными. Даже наоборот. 

К десятилетию смерти Леонида Андреева готовится книга воспоминаний. Он работает над ней вместе с Верой Евгениевной Беклемишевой, хорошо знавшей отца. Она секретарь издательства «Шиповник»,  в котором печатался Леонид Андреев. В этот сборник вошли его дневниковые записи, а также письма и воспоминания Вересаева, Беклемишевой и Кипена. 

Но отношение к Леониду Андрееву за эти годы изменилось. Сборник под названием «Реквием» удалось издать лишь на следующий год и с навязанным предисловием большевика В.И. Невского. В предисловии Леонид Андреев был назван «потерявшим нить жизни представитель чуждого нам класса» и сделан вывод, что «его психика, его мировоззрение, его мироощущение враждебны нам». 

…Как ему хочется, чтобы рядом был старший брат. Да и Вадим хочет вернуться в Россию. У него уже вышла вторая книга стихов, он пишет критические статьи в свободное от работы наборщиком, развозчиком молока, разнорабочим, наконец киномонтажёром, время… Он познакомился с Бабелем и тот по возвращении в Москву тоже ходатайствует о возвращении старшего сына Леонида Андреева. Но безрезультатно. Надежда только на Горького. Даниил не спешит обращаться к крёстному, пытается сам поручиться за брата. Но, пройдя по инстанциям, начинает сомневаться, что у него получится. И он реально описывает возможные проблемы с работой и жильём, которые того ждут, если вдруг всё сбудется. Но заканчивает так: «Вот такие предупреждения. Но, с другой стороны, я великолепно понимаю, что значит столько времени прожить вне России, понимаю, что дольше так тянуться не может, что ты должен так или иначе вернуться. В конце концов без работы (регулярной) ты можешь сидеть и там и тут, разница же в том, что здесь будут свои, что здесь своя земля, свой воздух, свой народ».

Ручательство Даниила, «не члена партии и профсоюза», в конечном итоге ничего не значило.

Для того, чтобы стать членом профсоюза, у него нет постоянной работы. Коваленский, который уже входит в число признанных авторов для детей и является членом комиссии по созданию новой детской книги, находит ему творческий подряд; написать книжку для детей «о рыбной промышленности». И он соглашается, беря пример с тех, кого он знает. Тот же Вадим Сафонов издал уже книгу «Ламарк и Дарвин», вовсю пишет требуемые газетами и журналами очерки. Об этом он узнаёт будучи приглашён на свадьбу своего бывшего сокурсника. Но ни коллективизация, ни индустриализация, которые становятся главными лозунгами жизни страны, не кажутся ему достойными пера…

Летом поехать в Тарусу не получается. На несколько дней он выезжает на Украину в городок Триполье над Днепром, где вновь переживает то же тарусское единение с природой, постижение её силы.

По возвращении – радостная весть: Саша Добров и новая его жена Маргарита, уехали на социалистическую стройку в Магнитогорск. К моменту их отьезда дом Добровых уже утратил для Даниила благодатную привлекательность. С появлением в нём Маргариты он был разделён на два лагеря: Шура, Коваленский и он, с одной стороны, и Александр и его жена, с другой. Атмосфера стала тяжёлой. Они сталкивались по мелочам, и даже старшим Добровым не удавалось их совсем примирить.

Заняв освободившуюся комнату, он пишет Вадиму: «После 7 лет, проведённых в нашей «ночлежке», где жило 5, одно время даже 6 человек, после семилетней варки в хозяйственно-столово-телефонно-разговорно-спально-крико-споро-сцено-дрязго-семейном котле (я преувеличиваю мало!) – после 7 лет почти полной невозможности систематически работать и заниматься – и вдруг очаровательная, тихая, солнечная комната…» Эти семь предыдущих лет он жил в большой проходной комнате.

Снята и ещё одна проблема: его не призвали в армию, он попал во вневойсковую подготовку, то есть месяц в два года должен был проходить переподготовку на месте, в Москве. «Я доволен этим: к войне и военному делу не чувствую никакого тяготения».

Он пишет теперь поэму и следит за поэтами советской страны. Выделяет Сельвинского, «хотя поэзия не ступала на эти страницы даже большим пальцем правой ноги, – всё же этот «поэт» – самое значительное, на мой взгляд, явление нашей литературы за последние несколько лет. Он чрезвычайно остроумен, и если разъять слово – то и остр, и умен (по–настоящему)». Признаётся, что не любит Пастернака. «Кстати, твоей любви к Пастернаку не разделяю. Мне в оба уха напели, что это гениальный поэт, – но я, как ни бился, сумел отыскать в его книгах всего лишь несколько неплохих строф. Вероятно я его просто не понимаю. Но мне претит это косноязычие, возводимое в принцип». Отмечает и советует брату прочесть Чапыгина «Разин Степан» и Тынянова: «Писатель очень культурный, что ставит его выше огромного большинства наших литераторов, которые, не в обиду будет им сказано, при всей своей революционности, обладают, однако, куриным кругозором». Делится своим мнением и о Шолохове: «Шолохов – несомненный талант (читал его «Тихий Дон»?), но ведь интеллектуально это ребёнок». Просит, если есть в Париже, приобрести для него книгу Вячеслава Иванова. И признаётся, что любит всё–таки больше всего поэзию Блока и символистов.

 

(1 оценок, среднее: 4,00 из 5)

Загрузка…