Виктория Левина

Отрывок из романа “Мостовые твои ”

Глава 5 

Я тогда не умела… 

 

Я тогда многое не знала, не понимала, не умела жить в такой огромной и такой прекрасной Москве! Выяснилось сразу же по приезду, что в Москве говорят как-то по-особенному – смешно растягивая гласные, и произнося слова как-то нараспев… Мне понадобились годы и годы, чтобы уразуметь, что этот особый вид русского языка – родом из деревень и посёлков ближайшего Подмосковья. Но тогда это распевание слов на особый манер, это чрезмерное “аканье” (дикторы на телевидении так не говорят!) – казалось мне особенным шиком! 

– Девушк, а девушк! И куда же мы едем, та-а-акая кра-а-асная шапк? – двое подвыпивших парней прижимают меня к стене вагона в подмосковной электричке. 

Ситуация критическая. Не знаю, как и почему, – начинаю в ответ чесать по-польски что-то быстро-быстро… Одета я по последнему “писку моды” стараниями моей талантливой мамочки и в соответствии с зарубежными модными её же каталогами, так что парни предпочитают не связываться, и я благополучно ныряю в двери следующего вагона. 

Я стесняюсь своего русского с периферийным украинским акцентом, и каждый раз “выезжаю” за счёт польского, привитого мне с детства бабушкой и мамой. 

Но обучение московскому говорку происходит удивительно быстро, и вот уже я “акаю” вместе со всем столичным городом и чувствую себя прекрасно на широких и дружелюбных улицах огромного “мегаполиса”, как бы сейчас сказали, – с его музеями, концертными залами и восхитительными выставками! 

– Говорят, что ты почти каждый вечер ходишь на концерты в Консерваторию, – Толик, симпатичный интеллигентный пацан из параллельной группы, ловит меня на широкой лестнице студенческой “общаги”. – Возьми меня с собой! 

– О, здорово! Пойдём сегодня вместе! Сегодня как раз – “Реквием” Моцарта! Обрыдаешься! 

Толик не очень-то верит, что он “обрыдается”, но, когда мы с ним сидим на галёрке в последнем ряду великолепного концертного зала Консерватории имени Чайковского и слушаем рвущий сердце и мысли “Реквием”, – то оба рыдаем в три ручья и цепляемся руками, чтобы выжить и не умереть от счастья и боли… 

– Спасибо тебе! – говорит Толик, прощаясь на лестнице “общаги”, – Я ещё никогда так не слушал музыку, – на разрыв! 

Теперь мы с Толиком часто ходим на концерты вместе. Я тогда ещё не умела влюбляться в хороших, “правильных” мальчиков. Мне больше нравились хулиганистые, яркие, харизматичные парни, чьё обаяние “цепляло” меня, как и других девчонок студенческого общежития… 

Андрей, интересный голубоглазый парень из Сахалина, брал гитару бережно, как будто обнимал девушку, и играл на ней мягко и тихо, но с большим профессионализмом, своими длинными, чуткими и нервными пальцами… От долгого его взгляда – глаза в глаза! – кружилась голова и хотелось любить кого-то, а любить я тогда ещё не умела… 

Мы срываемся всей компанией среди ночи в Лефортово, на Петровские пруды, купаться среди коряг и железного лома, который щедро устилает дно нечищеных с петровских времён прудов, пока нас оттуда не гонит милиция, и мы с хохотом и “зашкаливающим” адреналином не вваливаемся – мокрые и замёрзшие – назад в общагу, разумеется, не через вахтёра, а через окно на первом этаже, к которому заботливо приставлены пустые ящики из-под тары в качестве ступенек. 

“Кожаные куртки, брошенные в угол, 

Тряпкой занавешенное низкое окно. 

Бродит за ангарами северная вьюга, 

В маленькой гостинице пусто и темно…” – поёт Андрей и неотрывно смотрит на меня. 

Он романтик и безусловно талантливый парень. Но учёба – “рядом с ним не стояла”… После первой же сессии он “вылетает” и идёт в армию. В памяти остаётся мой восемнадцатилетний день рождения с огромными охапками цветов, его рисунки маслом, гитара и стихи… Хорошее было время, но я тогда ещё не умела любить. 

В комнате нас четверо – четыре девчонки. Девочек в общежитии мало, всего несколько комнат шестиэтажного, “убитого” временем и студентами, здания. Вероятно, поэтому, у каждой есть поклонники. 

Ирка, красивая девочка с “кустодиевскими” формами из Подмосковья, неразлучна со своим Колькой, комсомольским деятелем, туповатым, но напористым, который изо всех своих периферийных сил рвётся к “рычагам власти”. И добивается своего. О них в общаге ходят анекдоты: 

– Коля, ты хлеб купил? – Купил. – А масло? – Купил. А колбасу? – Купил. – А мясо? – Купил. – А селёдку? – Купил. – А котлеты? – Купил. – А макароны? (Пауза). – Забыл… – Марш в магазин немедленно, за макаронами! 

Они подходят друг другу, как “два сапога – пара”! Мы почти дружим, до поры до времени, пока меня не начинает раздражать их “беспробудная” еда и Колькина концентрированность на политической карьере… 

– Дай списать реферат! Если я получу ниже четвёрки по истории КПСС – в кандидаты не примут… А мне – позарез надо! 

Через пару лет они поженятся и у них пойдут “кустодиевские” дети… Колька пролезет-таки в “высшие эшелоны власти”, несмотря на очень средние способности. К концу второго года обучения мы перестанем друг друга замечать. Я тогда не умела прощать серость. 

Ещё одна девочка в комнате – Лариса. Она из Чечни. Из тех семей, которые до сих пор стоят там “у руля”… Те дни, когда прилетали её многочисленные родственники (до десяти человек!), превращали нашу жизнь в комнате – в вокзальный ад! Они устраивались спать на полу “вповалку” и до утра разговаривали на своём гортанном наречии… Я в такие дни предпочитала уезжать к моей московской подруге Галке и жила по нескольку дней у моих “московских родителей”. 

Лариса с гордостью рассказывала нам о культурных ценностях своего народа, презрительно кривя при этом свои тонкие и злые губы на пьянство и нечистоплотность остальных наций, однако в верные пажи и слуги выбрала русского мальчика Юру, который приходил в нашу комнату по вечерам – сделать массажик на узенькой Ларискиной спинке и помочь с учёбой этой непробиваемо-глупой дуре! Её я в подруги тоже не могла записать – я тогда ещё не умела быть толерантной… 

– Юра, к ноге! – смеялась Лариска, и добрейший увалень Юр-ка, отчисленный с первого же курса и поступивший на службу в московскую милицию “для прописки”, выполнял все команды своей королевы и был её приближённым ради той же прописки… 

А верной подругой моей стала рыжеволосая Галя – дочка греческих политических эмигрантов, воспитанная бабушкой – смотрительницей Пушкинского музея в подмосковном Захарово. Это была восхитительная и верная дружба, пронизанная преданностью и чистым бескорыстием, как бывает только в юности! 

– Гела! – так я звала свою Галю-гречанку, – пойдём завтра на “Форнарину”? 

“Форнарина” – это картина, которую я отыскала в Музее изобразительных искусств им Пушкина, и которая оказывала на меня какое-то магическое воздействие… Я могла простаивать перед ней часами. И водила смотреть на неё всех моих друзей – и Толика, и Гелу, и Олечку, и Валечку с Людой – девочек из другой комнаты, с которыми я дружила. 

2015 год, Москва, мой творческий вечер в одном из музеев, организованный литературным обществом. Я волнуюсь до слёз перед выходом на подиум! Едва различаю лица. В зале во втором ряду – мои “девчонки” из общежития, Валюшка, Оля, Люда… Ревут вместе со мной. Сорок лет. Ничуть не изменились. Такие же милые, красивые, живые, настоящие! 

– А помнишь, как ты нас водила “на Форнарину”? А концерты музыки? 

Ах, какой подарок судьбы! Помню, конечно, помню, мои хорошие! И “Форнарину”, и бесконечные стояния в очередях на распродаже билетов в театры – “стоячки” (давали по шесть билетов в одни руки…) Однажды удалось купить билеты на “Кармен-сюиту” с Майей Плисецкой… 

Сердце билось у горла, пальцы, вцепившиеся в бордюр, побелели от напряжения. Видно плохо – места наверху, колонна мешает видеть всё происходящее на сцене… Но всё это не мешает главному – умирать вместе с Кармен на сцене под музыку Бизе – Щедрина и видеть божественную Майю! 

– Что-то она сегодня не в ударе! – слышится рядом за колонной. 

Гневно оборачиваюсь: там сидят наши же “бауманцы”, завсегдатаи галёрок, научившиеся “выбивать” билеты в “стоячках”, пресытившись лучшими спектаклями Москвы… Позавидовала поневоле и вернулась к священнодействию на сцене. Я ещё не умела быть циничной. 

 

Я тогда не умела ходить по-московски, 

ни общаться, ни ездить, ни пить, ни курить… 

Чтобы спрятать акцент, говорила по-польски, 

да и было о чём ли со мной говорить? 

Молодая дурёха в зауженной юбке. 

Из достоинств немногих, пожалуй, – мозги. 

Не спилась в кабаках, не пошла в проститутки 

потому, что писала плохие стихи… 

Потому, что в тулуп завернувшись по сменам, 

заработав на хлеб и билеты рубли, 

я бежала в концерты и грезила сценой… 

галереи Москвы тоже были мои. 

Кантиленной тропой с позолоченным прудом 

я бродила, Блаватскую сунув в рюкзак, 

Кантом бредила и, непонятно откуда, – 

книгой Рериха, купленной за четвертак. 

Всё – пределы Москвы. Всё отсюда – театры, 

долгостой за билетами в зимнюю стынь… 

Не оттуда ль глаза мои подслеповаты, 

не оттуда ль ментальность моя – монастырь? 

Я приеду. Пройду фейсконтроль на вокзале. 

Я увижу Москву дорогую мою! 

Отыщу “Форнарину” в карминовом зале 

и, как прежде, всю жизнь перед ней постою…

 

(3 оценок, среднее: 4,00 из 5)

Загрузка…