Александр Килипенко

Отрывок из рассказа “Пошёл вон!”

Любому другому она бы не позволила так безалаберно с собой обходиться: редкие телефонные звонки, следующие за ними непродолжительные встречи.
Но нет сил отказаться. Мужчина респектабельный, эффектный, мускулистый, наглый и, черт побери, до зависти молодой.
Такие отношения ей не были по душе, но устраивали по необходимости: все лучше, чем ничего.
Вот и снова, бесцеремонно:
– Это я. Ты никогда не замечала, что у осени цвета измены?
– Насколько мне известно, нам с тобой некому изменять, если только самим себе. Пожалуй, у осени цвета не измены, у осени цвета расставания.
– Типун тебе на язык! Пока предлагаю встречу: есть возможность провести несколько дней на нашей даче. Это далековато, а так как я люблю комфорт и предпочитаю смотреть на мир через панорамное стекло сверкающего автомобиля, то тебе придется поработать шофером – едем на твоей машине.
Одиноко стоящий каменно-кирпичный домина напоминал построенный в стиле конструктивизма небольшой современный замок, позволяющий выдержать длительную осаду даже в том случае, если противник будет применять артиллерию среднего калибра.
Они вели неторопливую жизнь, позволяющую не смотреть поминутно на часы и раздосадовано не крутить ручку переключения программ ни в чем не повинного телевизора.
Воздух здесь был настолько густой и материальный, что его хотелось есть большими деревянными ложками, а обволакивающую душу тишину, по которой в хаосе города и нервотрепке работы они так соскучились, казалось, можно, нисколько не жадничая и не экономя, щедро намазывать на хлеб, словно слегка подтаявшее сливочное масло.
Не желая сидеть без дела, она с удовольствием перекапывала грядки, сгребала и, отворачиваясь от едкого дыма, сжигала опавшие листья, топила изразцовую печь, готовила обед. Он же, облачившись в джинсы и связанный ею серо-синий толстенный свитер, целыми днями бездельничал: принимая картинно-расслабленные позы, до одурения качался в гамаке, читая книги, благо им повезло с погодой – дождей практически не было.
Несколько раз она безуспешно пыталась вытащить его в лес, где на прикрытых пожухлыми листьями запоздалых грибах плачущая радуга глубокой осени играла в прятки с солнечными зайчиками уходящего лета.
– Не пойду никуда – холодно. Что б еще надеть? Ватник, что ли?
На такую же пассивность натыкались и ее нерешительные предложения порыбачить или хотя бы просто покататься на лодке по уже впитавшему мрачно-черные тона подкрадывающегося предзимья, обширному, но тихому озеру.
В тот день она ехала на велосипеде по лесной беспризорной дороге и, размечтавшись, занятая своими женскими мыслями, не заметила, что следом трусит пёс. Когда она остановилась, он моментально уселся рядышком, тяжело дыша, высунув розовый влажный язык. Он был чуть больше кота, серо-белый с черной спиной, черное пятно было и вокруг левого глаза, словно кто-то поставил ему отличный, добротный синяк, ушки возвышались маленькими, сломанными в середине, равнобедренными треугольниками, шерсть была недлинная, но густая, курчавая и на вид жёсткая, картину довершали неухоженные, хотя и аккуратные, усы и борода. Передохнув, она снова начала не спеша крутить педали, старательно объезжая рытвины, а пес – маленький, черно-бело-конопатый, с бодро торчащим вверх обрубком хвоста, какой-то азартный и в то же время полный доверия – засеменил следом, словно получил такой приказ.
Когда они появились, он, отбросив в сторону непотушенную сигарету и придав лицу сентиментальное выражение, неторопливо вылез из гамака.
– Какой тараканище-буканище! Где ты его нашла?
– Вопрос неверно поставлен: где он меня нашел? У родника. Интересно, что это за порода? Волкодав?
– Острячка, это самый что ни на есть настоящий фокстерьер и, похоже, благородных кровей. Я бы сказал, выставочный экземпляр. Ну-ка скажи, приятель, кто тебе подставил такой отличный бланж под глазом? – немного наклонившись, поинтересовался он, обращаясь к «выставочному экземпляру».
Незваный гость сидел, тяжело дыша, видать, немного умаялся, и, понимая, что сейчас решится его дальнейшая судьба, склонив голову набок, внимательно и напряженно, словно пытаясь понять, вслушивался в каждое слово.
Она поставила на крыльцо небольшую миску, наполненную слегка подогретыми свежими щами. Гость ел, не жадничая, но и не разыгрывая излишнюю деликатность, быстро и громко.
– Насчет еды парень, кажись, очень способный, – заметил он. Однако, когда пес, доев последние капустные листики, тщательно вылизал миску, внезапно изменив тон, продолжил: – Ну, а теперь, дружок, шлепай дальше, точнее, пошел вон, шелудивый…
– Как это?.. – она удивлённо вскинула брови, прогоняя прочь улыбку. – Не ты его нашел, не тебе и выпроваживать. Пускай остается, если хочет, – неожиданно резко парировала она.
– Дело хозяйское, но зачем тебе нужна эта долгоиграющая игрушка? Привыкнешь, жалко будет прогонять…
Не удостоив его ответом, она, присев на корточки, погладила насупившегося, словно все понявшего, пса.
– Надеюсь, мы с тобой подружимся. Перестань сердиться. Пойдем, покажу тебе дом, – она широко распахнула ведущую на веранду дверь, приглашая его войти. – Ознакомься…
Пес со скучающе-деловым видом поднялся по крутым бетонным ступенькам и остановился на крыльце.
– Заходи, не стесняйся, а то тепло уходит, – она слегка подтолкнула его, но он уперся четырьмя лапами и укоризненно посмотрел на неё глазёнками-пуговицами. – Что заупрямился, ты же не ослик?
– Не мучай животное. Видимо, кобель из чистоплотной семьи – ждёт, когда оботрут лапы.
Она принесла тряпку и, заодно выдирая застрявшие в шерсти репейники, стала вытирать ему лапки, которые он покорно подавал, поочерёдно поднимая. После того как ритуальная процедура была завершена, он, успев в знак благодарности ткнуться ей в щеку холодным влажным носом, шустро побежал по комнатам, сопя, знакомясь с новыми запахами.
– Может быть, его бывшие хозяева и чистоплюи, но растяпы ещё те: такого отличного пёсика потеряли, – смотря ему в след и за чем-то комкая в руках тряпку, сказала она.
– Терьеры большие убегунчики, но этого, я думаю, просто здесь оставили.
– Как оставили?
– Очень просто, уехали, а его не взяли.
– Но разве можно так поступить? Он же живой! Его же ждет смерть, жестокая, ужасная смерть от холода и голода. После всего этого какое мы имеем право называться разумными, претендовать на природное совершенство. Выбросить животное на улицу…
Он хмыкнул:
– Человек самый жестокий зверь. Может, пёс заболел… Зачем он больной нужен? Лишняя забота.
– У муравья две извилины, так они и то помогают слабым и больным. Не можем же мы быть хуже и глупее муравья?..
– Можем, дорогая, ох как можем. Доброта не зависит от количества извилин, скорее даже наоборот…
Через несколько дней фоксик привёл своих приятелей, товарищей по несчастью – нет, не похвастаться, а в гости, поесть.
Ядовитые цвета глубокой осени поблёкли, удовлетворённость и спокойствие, целительным бальзамом лившиеся на истрёпанные нервы и аритмичное сердце городского жителя, улетучились. Она содрогнулась от этой картины: облезлые, с выпирающими рёбрами, покрытые лишаями и струпьями друзья человека сидели, стояли, лежали, ходили вокруг крыльца. Лохматые болонки, состарившиеся породистые медалисты, взятые на один дачный сезон дворняжки, любимцы детишек и верные сторожа, за ненадобностью выброшенные на берег погибания, жадно смотрели на неё, кто заискивающе, кто злобно, кто недоверчиво, но все просили помощи, еды. Они желали снова поверить в радость жизни, в человеческую доброту, заботу, ласку: в отличие от людей, среди собак редко встречаются злопамятные особи. Инстинкт им подсказывал, что люди, которых они так любили, которым доверяли, не могут оказаться самыми страшными врагами, обрёкшими их на мучительную, неминуемую гибель. Но можно ли назвать их бывших хозяев людьми? Человеческая необязательность? А может, природная беспощадность? Животное в доме, в семье – что это? Живая, тёплая, доверчивая игрушка? Нет! Лакмусовая бумажка отношения к окружающему миру, а значит, и один, причём далеко не последний, показатель уровня культуры, прежде всего нравственной культуры человека. Что же получается, нет в нас культуры? Выгнавшему на улицу собаку скажи в глаза: «Ты жестокий! Ты вообще не человек!» – в горло вцепится. Но у обычного, нормального человека должно сжиматься сердце, что-то внутри срабатывать, когда он видит бездомного голодного котёнка, хромую собаку. У них – нет! Что же, в гонке за деньгами и удовольствиями, привилегиями и образованием совсем ожесточились, очерствели? Но почему они такие выросли? Кто виноват? Как можно, уезжая осенью домой, в город, оставить на даче собачонку? Что сказать сыну или дочери? Как так получилось, что у них нет любви, заботы, сострадания, уважения к любому существу, живущему рядом? Живое обязано тянуться к живому, защищать его. Сегодня выбросил на улицу кошку с котятами: «Брысь!». Завтра выгнал мать: «Помирать пора!». Можно ли доверять такому человеку? Каким вырастут его дети? Такими же? Или ещё хуже?
Вернувшись в дом, она приступила к приготовлению обеда для гостей, благо кое-какие каши и морковки ещё остались. Не пропадём, ребята, но вегетарианцами станем. Он по-хозяйски забежал в дом и суетливо, словно пританцовывая, перебирая лапками, не отходя от неё ни на шаг, крутился под ногами, будто бы контролировал, качественные ли продукты она закладывает. Ей стало ясно, что он, по всей вероятности, конечно, не вожак стаи, но любимец – наверняка.
Разговор состоялся вечером того же дня, при свете керосиновой лампы.
– Пожалуй, заберу я его домой, – сказала она, почёсывая развалившегося у неё на коленях фокса. – Смотри, какой он хорошенький… Что смеёшься?
– Представил рожи твоих соседей по коммуналке, когда они увидят тебя с собакой… Не делай глупостей. Просто не представляешь, сколько сразу возникнет проблем.
– Но здесь он погибнет.
– Тогда забирай всю эту шайку-лейку.
– И забрала бы, если б могла. Получается, сами приручили, сами и… А как же Антуан де Сент-Экзюпери, с его «ты навсегда в ответе за всех, кого приручил»?
– Экзюпери – это Экзюпери, он для выступлений, а жизнь – жизнью. Никаких собак! Ясно?!
Ночью, лёжа на своей подстилке, пёсик чуть поскуливал, быть может, беспокоился за своих друзей?
Они проснулись ещё затемно и начали таскать в машину вещи. Он, сопровождая почти каждый относимый в автомобиль узел, оживлённо радовался («Мы собираемся, скоро поедем»), а устав мотаться туда-сюда, остановился около автомобиля, начав терпеливо ждать («Когда всё уложат, и меня пригласят»), и высоко задранный обрубок его хвоста мелькал так быстро, что казалось, если долго смотреть на него, то в глазах начнёт рябить. Потом, удивлённый невниманием к своей персоне, он уселся и, в знак доброжелательности похлопывая хвостиком по земле, задиристо затявкал («Я очень хороший и послушный, сижу, радуюсь»). Затем, пытаясь заглянуть ей в глаза, начал слегка поскуливать, попискивать, проявляя некоторые признаки беспокойства («Меня-то не забудьте?») и… неподвижно замер, только чёрный кожаный нос подпрыгивал и морщился на обиженной мордочке. Когда они уселись в машину, не взяв его, он… Она первый и, хотела бы надеяться, последний раз в жизни видела, как собака плачет: крупные слезинки горя катились из его тёмно-вишнёвых, почти каштановых, круглых глазёнок. Они текли по усам, стекали с бороды и капали, падая словно градинки, разбиваясь о твёрдую, тронутую утренним заморозком, посеревшую осеннюю землю. И вдруг он завыл, завыл, взывая к справедливости, призывая в свидетели своих страданий ни за что саму природу, и тотчас же на непонятном людям собачьем языке ему ответили другие, такие же несчастные. Она энергично нажала на педаль газа. Машина, резко дернувшись, тронулась с места, но и шум работающего на предельных оборотах двигателя не мог заглушить пронизывающие душу разноголосые вопли отчаяния, которые, подхлёстывая друг друга, нарастали, заполняли окрестности и, достигнув страшного исступления, соединились на какой-то очень высокой ноте, слышать которую не было сил.
– Знаешь, о чём я сожалею?.. Надо было в первый же день ошпарить его кипятком, живо бы смылся, – невозмутимо сказал он, включая приёмник, а затем, смачно выругавшись, продолжил: – Или поступить ещё проще: взять этого шелудивого барбоса за задние лапы и шваркнуть об угол дома.
В этот момент ей очень хотелось плюнуть в физиономию его сволочному хозяину или хозяйке, а заодно и своему бывшему муженьку, загнавшему её в коммунальную квартиру. Всё это было настолько ясно написано на её лице, что любитель душевных послушных женщин, не придумав ничего лучшего, мрачно сказал:
– Между прочим, Франсуаза Саган водила «Ягуар» босиком и намного быстрее.
«Да, хотя ты и прочитал много хороших книг, однако лучше от этого не стал… Тебе не представится возможность через несколько лет сказать мне: «Пошла вон, старая, шелудивая сука!» – подумала она и, сознавая, что ещё долго по ночам ей будет сниться этот лес и этот вой, включила «дворники», словно они могли смахнуть навернувшиеся на глаза слёзы.

(9 оценок, среднее: 5,00 из 5)

Загрузка…