Страна : Россия
Я родилась 6 декабря 1955 года в Новокузнецке. Вскоре в моем развитии стали наблюдаться отклонения, и стало ясно, что я — это не здоровенькая крепенькая малышка, а что-то непонятное. И вскоре мне поставили страшный диагноз — ДЦП (детский церебральный паралич). Когда мне исполнилось шесть лет, родители не захотели больше держать такого дефектного ребенка у себя дома и сдали меня в специализированный детский дом. Есть у нас такие детские дома, куда сдают больных, никому не нужных детей. И если выживет такой ребенок до совершеннолетия, то прямая дорога этому ребенку в дурдом. И мне не удалось избежать дурдома, то есть психоневрологического интерната, прибежища для умственно неполноценных. Меня туда поместили с диагнозом «олигофрения в стадии дебильности». Когда я узнала свой диагноз и выяснила, что эти мудреные слова означают, я пришла в ужас и попыталась доказать моему лечащему врачу, что это не так, и что у меня вовсе не «примитивное мышление», как обозначили в моей истории болезни. Но врач быстренько осадила меня убийственной фразой: «Тебя всю дергает, а это признак психического заболевания». Я надолго замкнулась, по ночам кусала подушку, возненавидела себя и свой ДЦП, из-за которого меня объявили умственно неполноценной… И наивно надеялась, что появится хороший врач, который исправит эту несправедливость, который внимательно выслушает меня, разберется со мной и скажет, что никакая я не дебильная, что голова у меня работает нормально и мыслит вовсе не примитивно. Но такого волшебника врача не объявилось, и ко мне продолжали относиться как к дебилке. Спасибо, хоть грамоте научили. Специальных школьных программ у нас в дурдоме не было, и я сразу начала читать взрослые книги. Первой книгой, которую я прочитала, была книга А.С. Садиленко «За фронтом фронт». Символично: моя дальнейшая жизнь оказалась сплошной войной — войной за мое полноценное существование, насколько это возможно при ДЦП. Я не захотела мириться со своей участью совершенно никому не нужного, бесполезного, никчемного человека, лишнего члена общества, — и начала писать рассказы и сказки. Так как сама писать от руки я не могла, под мою диктовку писали мои подруги — обитавшие вместе со мной девочки-инвалидки, у которых руки действовали нормально. Они записывали за мной, как умели, кто как смог освоить грамоту. А я потом вычитывала написанное, вносила исправления — опять же устно, а девочки заносили на бумагу. Наверное, со стороны наблюдалась грустная картина: битый битого везет… Но именно эти девочки мне очень помогли, сердечно благодарна им за это. Когда медперсонал узнал, что я чего-то там пишу, то они гоготали как сумасшедшие и приговаривали: «Это же надо же — в дурдоме свой писатель объявился!» Да мне и самой было смешно, я осознавала всю комичность ситуации: писатель из дурдома. Но потом я стала давать мою писанину медперсоналу на прочтение — они перестали гоготать, хвалили и содержание и стиль изложения, громко восторгались моими сочинительскими способностями, а мои дорогие врачи несколько усомнились в моем «дебильном» диагнозе и согласились, что мне не очень-то подходит фраза из медицинского учебника, что «олигофрены не могут различать двойного подтекста». Я проштудировала учебник «Дети с отсталым интеллектом» и осмелилась написать письмо самому академику Евгению Ивановичу Чазову, поведав свою историю болезни и попросив снять с меня эту несправедливо прилепленную мне «олигофрению в стадии дебильности». Мое смелое письмо сработало! Мою историю болезни пересмотрели, диагноз признали ошибочным, и меня перевели в дом инвалидов общего типа. Конечно, дом инвалидов — это далеко не санаторий и не домашнее проживание, но все ж лучше дурдома. Потом я нашла через адресное бюро известную кемеровскую писательницу Зинаиду Александровну Чигарёву (непременно прочитайте ее повесть «Праздник Маши Красильниковой» — вам понравится) и послала ей мои литературные работы. Зинаида Александровна любезно согласилась посмотреть их и помогла мне опубликовать некоторые из них. Мои произведения публиковали во всероссийских и местных газетах, в том числе в кемеровской областной детской газете «Свежий ветер». Побольше бы выпускали газет для детей… И я бы с большущим удовольствием писала для них. В 1990 году в Кемеровском областном издательстве вышла моя книга для детей — «Из жизни волшебника Мишуты». Эту книгу активно покупали для домашних и районных детских библиотек, очень хорошо о ней отзывались, и никому не пришло в голову, что книгу написала тяжело больная, физически немощная женщина. За книгу «Из жизни волшебника Мишуты» я получила солидный гонорар и тут же приобрела на него пишущую машинку. Не так-то просто мне было освоить пишущую машинку: руки дергаются, пальцы не попадают на клавиши. Но я придумала техническое приспособление, чтобы ударять по клавишам не отдельными пальцами, а всей ладонью. И машинописный процесс пошел. Все учреждения для увечных, по которым я кочевала с 1962 года, находились в разных местечках Кемеровской области (Бочаты, Прокопьевск, Белово), но вдали от моего родного Новокузнецка. А мне очень хотелось жить именно в том городе, где родилась. И я стала добиваться перевода в Новокузнецк. И это мне это удалось: в 1997 году яперебралась в Новокузнецк. В новокузнецком Доме инвалидов №2, где я сегодня обитаю, ко мне относятся с уважением и пониманием, персонал и мои соседи-инвалиды очень мне помогают и всячески способствуют моей творческой деятельности. Большое им спасибо. Когда я поселилась в Новокузнецке, мои родственники навестили меня. Я давно уже их простила, не держала на них зла, и была рада их визиту, хотела похвастаться своим творчеством. Но… Но они начали меня поучать, втолковывать, как мне надо себя вести, а я натура гордая… В общем, контакта у нас не получилось. И теперь они игнорируют и меня, и мое творчество. Ну и ладно. Пусть им будет хорошо. Почему я стала писать именно для детей? Не могу сказать определенно. Наверное, потому, что у меня самой не было нормального детства и мне остро не хватало родительской любви. И еще потому, что мне самой очень нравятся хорошие детские произведения — например, чудесные книжки Эдуарда Успенского. Так что у меня есть достойный образец для подражания. В ноябре 2003 года я закончила свою новую детскую повесть «Про рыжую Таюшку». Сначала традиционно дала почитать ее обитателям Дома инвалидов и медперсоналу, потом предложила издателям. Издатели одобрили повесть, сделали мне комплимент, что мой талант растет и крепнет, однако публиковать отказались, мотивируя тем, что повесть слишком умная для детей, что там слишком много подстрочных мыслей, много философии, и вообще для наших детей надо писать попроще. Да… Забавно: когда-то меня объявили дебилкой с примитивным мышлением, а теперь к той же категории причислили моих маленьких читателей. Я решительно не согласна с тем, что для детей нужно писать попроще. Дети гораздо умнее и мудрее, чем считают взрослые.
Country : Russia
Отрывок из автобиоргафической повести “Трава, пробившая асфальт”
Живя дома, я особенно любила вечернее время, когда все ложились и наступала тишина. Только в кухне горел свет — баба с мамой завершали последнюю уборку, и оттуда через шторки в тёмную комнату падала уютная полоска света.
Я лежала на койке и слушала тишину родного дома. Приглушённые голоса на кухне долетали сквозь ласковую легкую дрему… Если бы я предчувствовала, что дом скоро
навсегда исчезнет из моей жизни, я бы, наверное, постаралась запомнить каждую стеночку, каждую трещинку на ней, каждый лепесток в саду и каждый кусочек земли в огороде…
Однажды осенним днём, сидя в коляске, я увидела на комоде коробку цветных карандашей и тетрадку. Удивилась этой «незапланированной» покупке и спросила:
— Мама, это кому купили? Мать как раз убирала мою постель. Медленно повернувшись, она смущенно ответила: — Это мы тебе купили. Ты скоро поедешь в школу. Учиться будешь… читать, писать…
Я почувствовала скользящий холодок внутри, что-то в её интонации насторожило. И, как ни старалась, не могла представить себе, какой будет, эта школа.
После этого отец съездил в дом для детей-инвалидов посмотреть, что туда нужно везти. Они с мамой поначалу хотели доставить туда даже мою кровать. Но, оказалось, там есть подходящие кровати.
Решено было взять только две моих коляски — ходунки для прогулок и детскую коляску, в которой я сидела постоянно. Это была обычная прогулочная коляска, которую отец слегка переделывал по мере того, как я росла.
Домочадцы стали вести себя очень странно. Бабушка почти перестала ко мне подходить, а дед старался исчезнуть куда-то на целый день. Я остро чувствовала перемены, но не могла найти их причину. Став взрослой, поняла: они прекрасно знали, куда я попаду и каково будет там совершенно беспомощному ребёнку. Они чувствовали вину, ощущали неловкость и стыд, но решение уже было принято…
Куда меня привезли? Когда родители собрались перевозить меня, за окном стоял хмурый октябрь. В памяти не осталось ясной картины, осталось что-то нечеткое, серое, размытое, будто полустёртая страница… Поздним вечером мы с отцом доехали на станцию Бочаты, неподалеку от которой находился детдом.
Помню, как он нёс меня на руках от станции, как прижалась к его плечу и притихла от страха. Мы подошли к темному деревянному бараку, отец постучал в дверь, оттуда заскрежетали замком и распахнули дверные створки.
Меня внесли в комнату и положили на неопрятную кровать в приёмной комнате, в которую сбежались все, кто работал в тот день. Этот специализированный детдом организовали совсем недавно, и каждый поступивший ребенок вызывал невероятное любопытство персонала. А тут молодые здоровые родители сдавали ребенка, несколько странного в своих движениях. Когда я лежала, странность была незаметна, только если повнимательнее приглядеться к положению рук и ног. А так на кровати лежала совершено обычная испуганная шестилетняя девочка.
Лежа на «приемной» кровати, я разглядывала грязные, давно не беленные стены, переводила глаза на незнакомых людей и спокойно ждала, когда отец переговорит со всеми, возьмет меня на руки и скажет: «Ну, дочка, а теперь поехали домой». И мы вернемся на станцию, сядем в поезд и вскоре будем дома.
Но всё обернулось иначе. Окружившие меня люди расступились, в приемную вошла мать, приехавшая заранее, чтобы обо всем договориться. На ней был казенный халат, застиранный так, что разноцветный рисунок ткани был еле виден. Она начала торопливо раздевать меня, глядя в сторону. Дождавшись, когда мать снимет с меня верхнюю одежду, отец подошел, наклонился, поцеловал меня и хотел уйти. Но ручонкой я
невольно сбила с него шляпу, и он замешкался, поднимая ее с пола. А когда выходил, все заметили, как у него бегут слезы по щекам. Я этого, конечно, не помнила, да и не видела тогда его лица, это рассказала одна нянечка, когда я подросла.
Потом мать взяла меня на руки и понесла по длинному серому коридору. Зашла в палату, положила меня на свободную койку, попросила, чтобы к ней подвинули вторую койку, чтобы я не упала, и молча ушла. А потом выключили свет. В полутьме я стала разглядывать силуэты. Стояло много коек, на всех лежали дети-призраки. По палате металась здоровенная деваха со стриженной как у овцы головой — то есть голова у нее была острижена клочьями, местами торчали островки волос, местами виднелась кожа.
От совершенно незнакомой обстановки и страха я ничего не понимала и ничего не чувствовала. Мне даже показалось, что я умерла, и живыми остались только глаза, которые поневоле изучали совершенно непонятное место.
За окном наступила густая осенняя ночь, в палате стало тихо, и эта чужая тишина, совсем не такая как дома, помогла выйти из ступора. Всю ночь я всматривалась в темноту и ждала, что, тихо приоткрыв дверь, войдет мама, сядет на мою постель и утешит. Ведь мне так плохо!
Утром, едва няни стали проверять детей, чтоб перестелить тех, кто обмочился, я заревела белугой, отчетливо поняв, что меня бросили. Деваха с овечьей головой, что накануне металась по палате, начала как бешеный зверь носиться по проходу между коек. Она выглядела так дико и уродливо в серой казенной палате, что, наверное, ничего страшнее для меня придумать было нельзя.
Няни остановились возле моей койки и принялись утешать: — Ну что ты плачешь? Посмотри, сколько у тебя здесь подружек. Вон Люда, такая же, как ты, лежит и не плачет.
Няни подняли Люду и под руки подвели к моей койке. Это была девчушка, которая тоже не могла ходить самостоятельно, и когда няни вели ее, я заметила, что она наступает лишь на пальчики. Еще по её лицу я поняла, что подходят к ней редко и еще реже ее поднимают. Люда улыбнулась, но от этого стало еще тоскливей, я отвернулась и снова заревела. Никогда так подолгу не плакала, и от долгого рева у меня пересохло во рту и обметало губы.
Через какое-то время в палату снова вошли няни и стали разносить завтрак. Подошла женщина с тарелкой каши, но я отвернулась. И женщина равнодушно отошла от меня, даже не предложив чаю, от которого я бы не отказалась.
(58 оценок, среднее: 4,47 из 5)
Загрузка...